Сальто-мортале - Гергей Ракоши

В дверь позвонили. Это Иван вернулся с Ощериком.

— Ты только взгляни, Магда, на эти брюки. А мы-то с тобой на Чепель сгоняли, чтобы достать их. У этих и зад не свисает. Он увел их у нас из-под носа.

— В самом деле, — сказала я. — Где же вам удалось отхватить такие брюки?

Ощерик к вышеупомянутым брюкам носил шикарную вязаную куртку цвета бирюзы.

— Отхватить! Где? Да в первом же попавшемся магазине.

— Не может этого быть! — сказал Иван.

Ощерик заржал.

— Ты глупее, чем я предполагал. Хочешь, достану тебе вагон таких брюк?

— Мы обошли весь город.

— И, разумеется, заходили в магазины, и справлялись, есть ли такие-то и такие-то брюки, верно?

— Ну конечно. А что же нам следовало делать?

— Хороших вещей в продаже в самом деле уже нет. Напрасно будешь клянчить, просить, чтобы тебе продали те брюки, что в витрине, в левом углу… Распродано! Напрасно будешь говорить, что еще вчера их не было в витрине, что их выложили сегодня, и как это так могли распродать в таком большом универмаге, или в специализированном брючном магазине, или в доме одежды, или в шикарном салоне готового платья, или где-то там еще. Тебя вышибут из магазина и все тут, ты пас. Дурачок! Он хочет всего-навсего хорошие брюки! Чтоб были не желтые в красную полоску! Чтобы хорошо сидели! Чтобы не слишком мнущиеся! Чтобы их можно было носить. Человек с улицы входит в магазин, не родственник, не знакомый, он бы уплатил указанную на ценнике сумму до филлера, — и до свиданьица. Но фиг вам. На-ка, выкуси! Повторяю, ты глупее, чем я полагал.

— Выходит, мы должны были дать этому хмырю на лапу?

— Должны были дать. Я же говорю, что ты с луны свалился. Тебя нужно запустить в космос, как ту обезьяну, не то шимпанзе, бог весть, как ее звали. Свидетелей мы не любим. Сознательный трудящийся швырнет тебе в морду твои деньги. Идти надо одному, как леопард. «На одну минуточку, маэстро!» — и отводишь его в сторонку. Мне нужно то-то и то-то. Брюки, ванну, водопроводный кран, пуловер, безболезненное удаление зуба, пиво в жару, ботинки на меху зимой — что угодно. Насуешь ему в лапу, сколько полагается. Есть определенные тарифы, по крайней мере минимальные.

Немного погодя они попросили меня выйти.

В подобной ситуации всегда чувствуешь себя неловко, в какой бы вежливой форме такая просьба ни выражалась. В однокомнатной квартире всегда обречен на такое, уже в самих ее размерах кроются все будущие унижения, нервозность, растущая быстро, как дождевой гриб, ненависть, скандалы или проглатываемая ярость, обида, злоба, вплоть до стремительно схваченного кухонного ножа. Оковы. Не бывает удобных оков. Или хотя бы сносных оков. Не бывает красивых оков. Они могут быть посеребренными, позолоченными, их суть — в размерах. Великолепно могу представить себе даже Святое семейство.

Восстав ото сна, Иосиф трясет Марию со словами:

— Мария, Мария (исполненная благодати, господь с тобою), ты храпишь!

— Хрр, что? Ты храпишь.

— Я?

— Ты. Благословенна ты среди жен, и благословен плод чрева твоего — Иисус, но ты храпишь, и это режет мне слух.

Мария же, вскрикнув, говорит:

— Дед твой храпел!

Так, помянув Матфана, от Матфана перейдя к Елеазару, от Елеазара к Елиуду, от Елиуда к Ахиму, от Ахима к Садоку, от Садока к Азору, от Азора к Елиакиму, от Елиакима к Авиулу, от Авиула к Зоровавелю, от Зоровавеля к Салафиилю, от Салафииля к Иехонии, к плену вавилонскому, вскоре доходят до Иакова, Исаака и Авраама, затем скачок назад и со стороны Иосифа следует горькое напоминание о некоем святом духе, и об ангеле господнем, который подчас является совсем запросто, и он, Иосиф, в это время должен выходить из комнаты в конюшню к ослу, а когда ему позволяют воротиться и он спрашивает у Марии, что случилось, она неизменно отвечает: великий свет. Мария же, в свою очередь, помянула про те несколько талантов, которые Иосиф получает за плотницкую свою работу.

Тем временем Иисус, проснувшись, хлопая глазами, смотрел на них при свете плошки. Потом зажмурился, чтобы не видеть. Потом заткнул уши, чтобы не слышать. Но несмотря на это и увидел, и услышал достаточно. Если у кого есть уши, чтобы слышать, пусть слышит, что надо и что не надо.

По этой причине, встав с кровати, он пробрался к двери и уже только оттуда, в ночном халате, с прической под битлов, громко сказал:

— Это соперничество между вами, на взгляд сына человеческого, подобно состязанию жеребцов. Ибо написано: «Почитай отца твоего и мать твою, и да будет жизнь твоя долгой на этой земле!» — но говорю вам, пусть лучше черт унесет меня в необитаемую пустыню, чем я буду и дальше слушать вашу руготню и перебранку.

И стал свет, и при этих словах совершенно неожиданно появился черт и унес Иисуса в пустыню и сорок дней без конца искушал его. Но сын человеческий легко устоял перед всеми соблазнами. Черт сказал ему: «Мария как раз сейчас режет свежий хлеб, на столе благоухает жареная рыба, и сын Иакова Иосиф разливает по стаканам прохладное красное вино, не отнести ли мне тебя обратно в их комнату?» Иисус же ответил ему, сказав: «Написано: не только хлебом жив человек, не только благоухающей жареной рыбой и свежим ароматом виноградной лозы, но и миром, покоем». — «Неужто ты не голоден и не хочешь пить?» — удивляясь, спросил черт. «О да, я изголодался и истомился жаждой по покою, и как раз поэтому ступай-ка в ад!» И черт, уставший и охрипший, оставил его. А сын человеческий, пустившись в путь, оставил пустыню и взошел на высокую гору, где обратился к собравшимся с проповедью, сказав, вернее, воскликнув: «Люди, чего вы вечно грызетесь, ну вас к богу в рай?! Из-за талантов, из-за одежды, из-за того, как ходить: с бородой или без бороды, из-за формы и цвета сандалий друг друга, из-за того, какую носить прическу: длинные или короткие волосы, из-за благовоний, какими мажетесь или не мажетесь, из-за пищи и напитков. Разве жизнь не ценнее, чем одежда, чем цвет сандалий и длина волос? Почему не стремитесь вы к покою?» Вполне возможно, что он мог это говорить! Даже я, Магди Кишш, могу это утверждать. Хоть я и не знаю истории, но в общем факты мне известны.

Итак, меня попросили выйти, и я присела на край ванной, как в свое время, очень давно, мы усаживались там с Иваном, когда мать и отец пререкались друг с другом.

Но мне все же хорошо было слышно каждое слово.

— Ты думаешь, явится министр сельского хозяйства и потреплет тебя по щечке, да? — сказал Ощерик.

— Я этого не жажду.

— Или вдвое повысит тебе зарплату?

— Знаю, что не повысит.

— Чего же ты тогда ждешь, аплодисментов, оваций?

— Может быть. Это весьма приятно. Но все же речь не об этом.

— Закрой уши, как выдра, когда она бросается в воду. Это всего лишь дело привычки. Они орут? Считай, что кричат тебе «ура»! Потрясают кулаками? Представь, что они от тебя в восторге! Вот и все. Когда ты едешь вдоль барьера, тысячи лиц сливаются в одно. Картина бежит, как иногда бежит изображение на экране телевизора.

— Нет, — сказал Иван, — есть лица, которые не отрываясь смотрят прямо на тебя. Как на бога. И эти лица ты несешь в себе, даже когда ушел уже далеко от трибун, хотя никогда не увидишь их, если будешь искать.

— Словом, ты хочешь стать богом. А ведь это закрытое сословие. Малыш хочет стать богом. Крошечным богом!

— Нет, не валяй дурака, я не хочу стать богом, я просто хотел бы остаться человеком.

— Ну ладно, оставим нагорные проповеди.

— Мне нечего больше сказать.

— Я по горло сыт всякой пустой болтовней. Ты можешь сказать мне, что это значит: хотел бы остаться человеком? Человеком! Человеком я хотел бы остаться! Что это значит? Обращаются ли с тобой по-человечески люди? За твои же деньги тебе не вынесут со склада каких-то паршивых брюк! Вот тебе человеческое обращение, остальное — треп. Ты случайно толкаешь кого-то в автобусе, и он готов тут же выпустить из тебя кишки и намотать их себе на руку, если б только не боялся, что за это ему другие накинут на шею веревку.

— Мне нечего больше сказать.

— А мне есть. Какая у твоей матери пенсия по вдовству?

Иван ответил так тихо, что я не разобрала его слов, но я и без того знала.

— И это по-человечески? — сказал Ощерик. — Ну, а зарплата работающей на свалке и подающей большие надежды твоей младшей сестры? Недели сбора тряпья! Пусть сбор тряпья станет делом чести каждого! Предусмотрены ценные выигрыши! Тряпье и — честь!

Было так, словно там, в темноте, на краю ванной, мне давали дробные, быстрые, жесткие пощечины.

— Перестань! — сказал Иван. — Она услышит! К чему это!

— Ну, а сколько она зарабатывает? — уже тише спросил Ощерик.

Иван, бедный, ответил, округлив мою зарплату на пятьдесят форинтов.

— Слушай меня, — снова воодушевился Ощерик. Было так, словно я нахожусь в комнате вместе с ними. — Если бы вас троих — твою сестру, мать и тебя — посадить в большой холодильник, из тех, в которых умещаются целые мясные туши, и вы бы прожили там десять лет, витая между жизнью и смертью, и если бы все это время пенсия твоей матери и зарплата вас двоих оставались совершенно нетронутыми, тогда бы у вас, наверное, накопилось бы денег на двухкомнатную, а то и трехкомнатную квартиру. Нет, пожалуй, только на двухкомнатную. Но получали бы вы зарплату, сидя без дела в холодильнике? А коль скоро вы не сидите там, вам нужна еда, обувь, одежда и потому вы остаетесь без гроша уже за десять дней до зарплаты. Впрочем, не исключено, что десяти лет вам не хватит. Все зависит от того, сколько с вас возьмут за холодильник. — Внезапно он оставил эту тему и взял другой тон. — Гримас теперь в такой форме и до того отличается от той первой тройки, что нет такого отчаянного игрока, ставящего на аутсайдеров, который, по крайней мере, на всякий случай не сделал бы на него ставки.