Любостай - Владимир Личутин

В Марусином окне зашаял уголек сигареты, замаячило на мгновение смутное лицо и погасло: это не спит Петр Колченогий, с ревнивой тоскою поджидает жену.

Небо меж тем потухло, надвинулась густая темь, просеялись мелкие звезды: крохотное лазурное озерцо еще мигало недолго, как жалостливый, внимательный всевидящий зрак. Бурнашов перебрал плечами и охотно, с нетерпением зарысил к дому – так наплутавшийся путник радостно спешит к случайному спасительному огню. Уже спать умостился Бурнашов подле жены, а подслушанная гортанная песня все еще отзывалась в груди, медленно затихая. И зажалелось вдруг: зачем окунаться в старинное преданье, копаться в прахе и пыли неведомых людей и событий, когда целый мир вокруг с его незатихающими страстями. Как, наверное, сладостно и легко поведать бумаге прочувствованное тобою?..

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

К празднику Преполовения окрестные леса оделись листвою, и деревенские ветлы одним днем опушились, сразу заполнив зелеными облаками всю улицу, и только дерево перед избою Бурнашова мертво топырилось сучьями, жалостно скрипело ночами и постоянно напомингло о скоротечности мира. Под этой ветлою была прежде лавочка, здесь и нашел Бурнашов однажды хозяйку усадьбы. Трофимовна окрикнула тогда неведомого пришельца с курчавой седой бородою: «Тебе кого, милок?» И он ответил с неожиданной легкостью и наигрышем в голосе, смерив взглядом старуху в темном повойнике и умиротворенными коричневыми руками, забыто лежащими в подоле цветастого передника, дескать, хочу у вас чего-нибудь украсть. А Трофимовна в ответ: «У нас, милок, и украсть нечего. Все нажитое вынести на дорогу, так никто не подберет. Раньше хулиганили, кто у власти-то были, вот ничего мы и не нажили. Худо жили, едва перемогались».

Левый сук от рассохи потрескался давно, и кора слезла, обнажив костяное бледное тело ветлы; на правом отвилке рубаха вспузырилась и пошла рваться грубо и неопрятно, но вершина дымилась, кудрявилась, подметая небесные белые вороха. Десять лет коротала в одиночестве хозяйка, и с каждым годом отсыхали ветви одна за другою. Уехала старуха, и ветла помертвела, только на самой маковке еще жила ветла, наверное, дожидалась того дня, когда умрет старенькая. Так нет ли здесь тайны природы? Ведь и гриб живет подле дерева, и меж ними протягиваются неразрывные корни, жилы, сосуды, и соки из одного родящего тела перетекают в другое, поддерживая жизнь. Так нет ли такой же связи меж человеком и деревом, подле которого он родился и прожил? А Трофимовне так не хотелось собираться прочь из деревни, так угнетало будущее устройство на новых местах, так допекали мысли о беспризорном своем житье, что, увидав на деревенской улице чужака с веселым открытым взглядом, она предложила вдруг: «Родименький, допокой меня до смерти, домок свой отпишу. Он у меня светлый, праздничный». И широким радушным жестом показала гостю свое имение, уже худо видя его крохотными глазками, принакрытыми бородавчатыми веками.

Лиза крепилась-крепилась и однажды сказала Бурнашову: «Давай сведем дерево и посадим свое. Ты посмотри только. Сук-то для виселицы. На таком Иуду повесили. Уехали все, и дерево захирело. Я боюсь, Алеша».

Бурнашов посоветовался с Гришаней, тот долго бродил вокруг дерева, мерекал, плановал, как бы ловчее сронить его, не порвав провода, иначе беда, насидишься без света: где монтера добудешь? Сбил шерстяную клетчатую кепку на затылок и, хитро щурясь, сказал: «Лешка, это лабуда. Две бутылки поставишь – и свалим». Упираясь мохнатыми изношенными валенками, ловко, по-кошачьи, несмотря на возраст, взобрался на ветлу, заарканил вершину; веревка обвисла, как виселица, словно бы ждала чьей-то головы. Мертвое дупло желны, мертвая кора лохмотьями, под ней мертвое с пролысинами тело. Дупло черное, зловещее, через него сейчас вылетит душа дерева. Старик Мизгирев стоял посреди улицы, утопая калошами в песок, советовал: «Ты, Гришка, плануй! Ты плануй, черт. Оставишь без энергии, кукарекай тогда». – «Вали отсюдова, вали, старая перечница. Чего явился?» – «Я смотрю, Гришаня, как бы чего. Вам, партизанам, волю дай…» – «За погляд деньги плотют. Вали отсюдова». Мизгирев опасливо отодвинулся и застыл в отдалении, дозирая за работою из-под руки. Заширкала пила, Гришаня стоит на суку и пилит его. Упал сук. «Вот и дрова!» – кричит. Губы обвисают, показывая желтые прокуренные зубы. «Гришаня, главное, жизнь свою береги», – кричит Бурнашов, оглядывается, в окне Лизанька с бледным лицом. «Упаду, так вниз. Не наверх ведь», – веселье в голосе Гришани. Он в зеленой шляпе из соломки, в гимнастерке, во рту сосулька, щурит глаза от едкого рассыпчатого дыма: не расстается человек с сигаретой. В домовину положат, он стиснет зубами табачную скрутку из крутого домашнего самосада и вместо последнего вздоха будет прощальный вдох, затяжка угара. Гришаня что-то бормочет, прилаживаясь к другому мертвому суку, внушает сам себе, в груди его сипят, ходят мехи, сип-сип, как проколотая гармошка. Бурнашов взял топор, обухом ударил по комлю, остатки ветхой рубахи осыпались бурыми комьями, и вдруг показалась розовая тварь морковного цвета с черной головой. Короед лозяной жил в темени и съедал могучее дерево. Бурнашов вдруг испугался короеда (так внезапно явился он), его темной сущности, его подземельности, его тревоги, когда тварь, шевеля суставчатым гофрированным туловом, все пыталась уйти в нору и не могла, беспомощно тыкаясь в землю; такой ничтожный червь – и почти владыка, царь, коль съел громадное лозяное тело, с одной стороны еще влажное, живое, дышащее. И желна с алым подбрюшьем, что поселилась на ветле год тому, не могла подловить короеда, подобраться к нему: гадина жила низко, подле самых кореньев, и дятел не сумел додолбиться. Бурнашов ударил короеда топором, но промахнулся, браня себя за неловкость: тварь нырнула в трещину, под болонь и притихла там.

Гришаня, не понимая переживаний Бурнашова, примерился бензопилой и вгрызся металлом. Синий дымок пошел, дерево не застонало, ничто не отозвалось в нем. Минут двадцать терлось железо, шалея от тверди: рассказывают, в верхнем околотке мужики полдня валили ветлу, пока-то одолели, и – после день пили мертвую, празднуя не то победу, не то тризну. Потянули за веревку, раскачали и раз, и другой: дерево поддалось, качнулось, рухнуло; Бурнашов набрал охапку влажно-белых осколков с трухлявыми прожилками, растопил русскую печь. Дрова яро запылали в чреве, пламя от них витое, змеистое, высокое, ударяет в нёбо печи, и крепкие точеные угольки выскакивают на пол. А мужики, свалив ветлу, тут же и сели на ее суковатое тело и торопливо опорожнили посуду, закусывая рукавом.

Лиза, прижав руки к груди, неотрывно смотрела на пляшущий огонь, и в розовых глазах блуждала неясная мысль. Бурнашов подглядывал сбоку на слегка осунувшееся лицо жены с голубыми обочьями, на розовый от близкого пламени завиток волос на виске, на прозрачное, причудливо слепленное тонкое ухо. Порою он отвлекался, взглядывая в окно, где виделись захмеленные мужики, тупо застывшая фигура Мизгирева. Что-то сиротское почудилось на воле, несмотря на открывшийся сразу подголубленный апрельский простор. Подумалось: если жива вдруг прежняя хозяйка, то не лопнуло ли ее сердце нынешним днем? Может, сегодня и пришла к ней в светлых пеленах давножданная смерть? А тварь ускреблась в потемки, затаилась до неведомой поры.

Жена, узнав про короеда, вздрогнула и сказала: поди и убей его, иначе приползет тварь под избу и съест сначала один стояк, потом другой, пока не подточит дом, – и тогда он рухнет, как сухостойное дерево. Бурнашов послушался, поверил Лизаньке и, приклеив на лицо нарочитую недоверчивую улыбку, со смутной душою пошел к пню, но до твари так и не добрался. И тут другие шутейные события отвлекли Бурнашова.

Возле Чернобесовых, вспугивая кур, вдруг затормозил мотоцикл, соскочили двое мужиков в заляпанных грязью брезентухах, вскоре послышался шум, грохот, и вывели на улицу младшего Кольку Чернобесова с заломленными назад руками. Тот извивался ящеркой, но молчал, сцепив зубы, и глаза его светились от угрюмой, нехорошей страсти. Мальчишку кинули в коляску, мотоцикл круто развернулся на росстани и помчался в Воскресение. Через час уже весь Спас знал приключившееся. Колька Чернобесов браконьерил на реке, отстреливая уток, но увлекся и попал к егерям. Кинулся было прочь, через реку, бросив ружьишко, но плыть на противный берег не решился, вернулся обратно. Скинул штаны, фуфайчонку, просит егеря, дескать, давай выжмем. Ну, мужик взял за один конец штанин, а Колька тем временем в лес – и будь таков. Но забыл, бедолага, что осталась у егерей его шапка, где белыми нитками вышито на подкладе, с изнанки: Н.Чернобесов. Довольный, неузнанный, сочинив историю, сидел Колька за столом и отогревался щами, когда словно гром средь ясного неба явилась на его голову кара в образе двух сильно обиженных служивых. Никуда они бесенка не потянули по начальству, но доставили обратно к реке, приказали ружье добыть из воды, накидали подзатыльников за коварство, поставили под глазом синяк; а позднее прислали отцу четвертной штрафу, за что и удостоился младший Чернобесов добавочной злой выволочки от батяни. «Ой, дорога вышла утячья уха, – журились мужики. – Ружье, четвертной да оплеух полная шапка. Ловок, шшанок пакостливый, да не вывернулся, попал под власть. Глупой голове в науку».