Пепел между нами (СИ) - Дюжева Маргарита

Я прикрываю глаза. Не дышу.

Зачем ты здесь? Не надо…

— Не стоит, — аккуратно отступаю, увеличивая между нами расстояние, — я сама справлюсь.

— Брось.

Миша перехватывает пальто и, распахнув его, приглашает надеть.

Принять его предложение — значит, подойти ближе. А я не могу. У меня и так начались проблемы с дыханием, стоило только увидеть его. Глаза эти цвета теплого шоколада — удар по моей и без того слабой выдержке.

— Миш, прекрати, — голос дрожит и от этого выходит ворчливо. Я бы предпочла, чтобы звучало одно равнодушие, но увы им и не пахнет. Сказывается напряжение этого вечера, я им пропиталась насквозь.

— Я ничего не делаю. Просто жест вежливости.

Хочется спросить, где была его вежливость, когда он прогнал меня, но сдерживаюсь. Никаких разборок, они уже в прошлом. Все что могли мы друг другу сказали, и заново погружаться в эту непроглядную пучину я не хочу. Мне и так с огромным трудом удалось удержаться на плаву.

— Ну раз просто вежливость, то ладно.

Я старательно игнорирую его взгляд, мечущийся по моему лицу, и повторяю про себя «не смотри ему в глаза». Там погибель. Если схлестнуться, то все раны заново распорет и снова будет больно. Уж лучше я так…дрейфуя…на грани.

Задержав дыхание, подступаю к нему, а внутри кипит. Разворачиваюсь спиной и смотрю куда-то перед собой. Не понимаю ни черта, потому что в ушах дикая какофония звуков: гремит, звенит, шипит и трещит. Чувствую только, что он близко. Смотрит на меня. Не шевелится. Его дыхание на моих волосах и, кажется, я слышу, как надрывно гремит его сердце. Уверена, мое он тоже слышит.

Меня начинает штормить, и чтобы сбить это состояние, нетерпеливо покашливаю, напоминая о пальто. Краев громко сглатывает, тормозит еще пару секунд, потом медленно надевает его мне на плечи, невесомо задевая кончиками пальцев по коже. Едва различимое прикосновение, но меня пробивает насквозь. Так остро и так больно, что едва успеваю прикусить губы и поймать свой полувздох-полувсхлип.

Никаких полутонов. Нельзя. Точка.

Пальто уже на мне, но его руки не исчезают, придерживая за полы. Он не прикасается, но будто обнимает, и я ловлю себя на мысли, что хочу чтобы сжал чуточку сильнее.

Знать бы еще зачем.

— Спасибо, — разрываю кольцо его рук и отхожу.

В этот момент в зале раздается оглушительный взрыв хохота. Мы с Мишей одновременно вздрагиваем и наши взгляды все-таки соприкасаются. На миг, но этого достаточно, чтобы внутри меня все перевернулось и пошло кувырком.

— Миш, иди к остальным. Не обязательно стоять тут со мной, пропустишь все интересное. Иди.

— Я не хочу, — Его голос хрипит, а взгляд прикован к моему животу.

Сын чувствует, что я на взводе и начинает выделывать кренделя. Он уже большой и его кульбиты видны невооруженным взглядом. От пупка в бок идет волна — это он пяткой провел, толчок с другой стороны — рукой заехал.

— Пинается?

— Танцует.

Миша делает неуверенный шаг навстречу, и я тут же испуганно отступаю. Он тоже останавливается:

— Злат, пожалуйста, — в каждом звуке тоска, когтями раздирающая душу, — Не убегай.

— Никто не убегает, Краев. Я просто устала. У меня режим.

Он снова опускает взгляд на тугой живот, тяжело сглатывает, сипит:

— Позволь прикоснуться, один раз. Мне так хочется почувствовать его. Пожалуйста. Я о большем и не прошу.

— Миш, не надо.

Словно оцепенев, он наблюдает за тем, как я медленно шаг за шагом отступаю, прикрыв живот руками:

— Я тебе обещала, что, когда ребенок родится, сможешь с ним видеться сколько захочешь, когда захочешь. Можешь его хоть с рук не спускать, но сейчас… Не надо. Не трогай меня…я не хочу…мне неприятны твои прикосновения.

Теплые карие глаза заволакивает болью. Я чувствую эту боль, как свою собственную. Она выбивает меня из колеи, обрушиваясь своей мощью, таранит насквозь грудную клетку.

Прежде чем взять себя в руки, я отступаю еще на один шаг, зябко ежусь и бросаю тоскливый взгляд в сторону двери. Мне хочется уйти, сбежать, скрыться от этого человека, перечеркнувшего все наше будущее одним опрометчивым поступком. От человека, без которого все эти месяцы не жила, просто существовала, проживая день за днем только ради сына. От человека, который теперь стоит на расстоянии вытянутой руки и смотрит на меня с таким отчаянием, с такой тоской, что невозможно игнорировать.

Как бы хотелось просто подойти, прижаться к нему и забыть обо всем. О предательстве, о долгих бессонных ночах, наполненных нескончаемой болью, о горечи, которая пропитала каждую клеточку. Просто заснуть, а проснувшись не помнить ни о чем, быть рядом и наслаждаться каждой секундой, проведенной вместе. Перемотать назад.

Увы, машину времени не изобрели, и все наши косяки останутся с нами навсегда.

Я тоскую по нему, но не верю, не доверяю. Стоит только допустить мысль о том, чтобы попробовать заново отстроить наши отношения, как захлестывает паника. Я боюсь до безумия снова оступиться и сорваться в пропасть, разбиться на смерть.

Не хочу и не буду.

Теперь я не одна и такой роскоши, как нескончаемые страдания, позволить себе не могу.

Под его пронзительным взглядом, я поспешно застегиваю пальто, хватаю сумочку со стойки и проскочив мимо, бросаю тихое:

— До свидания.

Между лопаток печет.

Жмурюсь, повторяя про себя как мантру: не оборачиваться, не смотреть, перешагнуть и идти дальше. Я сильная, справлюсь.

Должна справиться, ради ребенка. Остальное не важно.

Глава 16

После Измайловской свадьбы совсем тошно становится.

Они такие довольные, счастливые, влюбленные друг в друга по самое не могу. Нет, Краев был рад за друга и за Аню, но черная дыр в груди стала еще на несколько километров глубже. Если бы не он, у них со Златой тоже все могла быть вот так: красиво, легко, вместе. Идиот.

В миллионный раз задавал себе вопрос «на хрена?», но ответа, как и прежде не находил. Кому и что он тогда хотел доказать — не понятно. Кого хотел наказать — тоже вопрос, потому что больно теперь всем. И если он эту боль заслужил, то Злата точно нет.

На свадьбе он глаз с нее не спускал. Как приклеенный следил за каждым жестом, впитывал каждую черточку, каждый взмах ресниц, подыхая от отчаяния, от желания быть с ней, просыпаться по утрам рядом, прижимая ее к себе. От желания просто встать на колени и прижаться щекой к круглому, самому прекрасному на свете животику, в котором растет малыш. Сын.

Мать твою. Его сын, а он даже не может просто прикоснуться к нему, просто почувствовать ладонью упругие толчки.

Злата не позволила притронутся. Закрылась, не подпустив к себе, и ее слова, пройдясь словно ножом по сердцу «мне неприятны твои прикосновения», по-прежнему гремели в голове.

Как это лечить, как исправлять — он не знал. Только одно понимал, что не отпустит. Не сможет отпустить. Как бы она не стремилась избавиться от него, навсегда оставив в прошлом.

Дотянуться до нее было делом непростым. Все разговоры по телефону сводились к обмену скупыми приветствиями и монотонному перечислению что ела, как себя чувствует, что сказал врач. О том, как его дела Злата принципиально не спрашивала, не давала ни малейшей зацепки, чтобы продолжить разговор. С перепиской то же самое. Да, нет, спасибо. Про личные встречи вообще говорить не было смысла. Русина почти все время проводила дома, куда ему не было дороги. Она прекрасно знала, что он внизу под окнами, видела его машину сквозь не зашторенное окно, ни никак не реагировала.

— Ты работать вообще собираешься? — скорее для вида, чем на самом деле, ворчал Измайлов, позвонив поздно вечером, — тебя ни в мастерской, ни в баре нет. Не, я вытягиваю, все нормально. Но ты, походу вообще самоустранился.

Да, он чемпион по самоустранению. Просто спец самого высокого уровня. Вон как эффектно выпилил себя из жизни Златы, аж выть хочется.