Джаз - Тони Моррисон

Он лжет, лицемер он эдакий. Что стоило ему открыть свой толстый сундук и достать оттуда простынку с ручной вышивкой или даже свой утренний халат? Молодой он еще.

Совсем юный. Он думает, что история его превосходна и, если правильно ее подать, она произведет на отца должное впечатление. Но мы-то знаем. Он хочет похвастаться своими подвигами наподобие странствующего рыцаря, который хвалится хладнокровием, с каким он вытаскивал из драконьей груди шип, чтобы опять вдохнуть жизнь в огнедышащую пасть. Только это чудовище еще опасней, оно кроваволикая девушка с блестящими глазами, подвижными выпуклостями и пухлыми губами, такими пухлыми, что сердцу больно.

Интересно, почему он не вытирает ей лицо? Потому что так у нее более зверский вид? Более подходящий для сцены спасения? Если она придет в себя и вцепится в него, он только обрадуется, он вспомнит сказку, которую ему рассказывала Тру Бель, про то, как человек спас гремучую змею, заботился о ней и слишком поздно убедился, что змеиная натура неисправима. Пусть так, но он же еще совсем юный, он страдает, и я прощаю ему его самообман и напыщенные фальшивые жесты, а видя, как он – пожалуй, излишне быстро – глотает тростниковую водку, найденную в домике, думая о своем пальто и не обращая внимания на девушку, я не испытываю раздражения. У него в сундуке пистолет и серебряный портсигар, но он все равно еще мальчишка, вот он и сидит на единственном стуле, размышляя, не сменить ли ему одежду, еще влажную от дождя, всю в поту, крови и земле. А может, убрать со двора сломанное кресло-качалку? Или пойти проверить лошадь? Раздумывая над тем, что ему теперь следует предпринять, он слышит на дворе приглушенный размеренный стук копыт. Взглянув на девушку и удостоверившись, что зеленое платье на месте и кровь тоже, он открывает дверь и выглядывает во двор. Вдоль забора выплывает навстречу ему черный мальчик верхом на муле.

Он бы, конечно, сказал: «С добрым утром», хотя утро уже прошло, только он подумал, что тот человек, пошатывавшийся на ступеньках, белый, и надо ждать, когда он сам заговорит. Пьяный к тому же, рассудил он. Из тех господ, которые после большой попойки всю ночь валяются на дворе, а не под боком у жены, и будят их по утрам собственные собаки, облизывающие им лицо. Он подумал, что пьяный барин ищет мистера Генри, что он ждет его, ему нужны дикие индюшки и немедленно, черт побери – или шкурки, или еще что-нибудь, что мистер Генри ему обещал, задолжал или продал.

– Здравствуйте, – сказал пьяный барин, и если черный мальчик еще сомневался, белый он или нет, неулыбчивая улыбка, адресованная ему вместе с приветствием, рассеяла его сомнения.

– Сэр?

– Ты здесь живешь?

– Нет, сэр.

– Нет? Тогда где?

– С Вены я.

– Вот как. А куда ты направляешься?

Это хорошо, когда они спрашивают. Хуже, когда они просто говорят, обязательно скажут такое, что слушать тошно. Мальчик дернул за завязку своего мешка.

– Да насчет скота. Мистер Генри сказал, иди глянь скотину.

Вы видели? Улыбки как не бывало.

– Генри? – спросил мужчина. Он даже в лице переменился. Кровь бросилась в голову.

– Ты сказал, Генри?

– Да, сэр.

– Где он? Где-нибудь поблизости?

– Не знаю, сэр. Нету его.

– Где он живет? В каком доме?

Ага, подумал мальчик. Он не знает мистера Генри, но ищет его.

– Да тута.

– Что?

– Да енто вот дом-то евонный.

– Это его дом? Он живет здесь?

Кровь отхлынула от его лица, яснее стали глаза.

– Да, сэр. Когда дома. Нынче нету его.

Золотко Грей нахмурился. Ему казалось, он узнает этот дом без всякой подсказки, и, удивленный, что не сумел этого сделать, он повернулся и стал рассматривать строение.

– Ты уверен? Ты уверен, что он живет здесь? Генри Лестрой?

– Да, сэр.

– Когда он вернется?

– Да хоть завтра.

Золотко Грей пробежал большим пальцем по нижней губе. Затем отвел глаза от лица мальчика и вперил взор в дальние поля, все еще потрескивающие на ветру.

– Так зачем, говоришь, ты сюда явился?

– Скотину глянуть.

– Какую скотину? Кроме моей лошади, тут никакой скотины нет.

– Вон она, на задах, – он ткнул пальцем в сторону дома и скосил глаза. – Они завсегда вылазят. Мистер Генри сказал, чтобы я загнал, если вылезут.

Золотко Грей не расслышал гордости в голосе мальчика: «Мистер Генри сказал, чтобы я…», он был так ошеломлен, что от избытка чувств засмеялся.

Так вот оно, значит, какое – место, куда он держал свой путь и куда в любой день теперь мог явиться чернейший из черных мистер Генри.

– Ну так что же. Отправляйся по своим делам.

Мальчик цыкнул на мула, просто так, для порядка, и наподдал ему розовыми пятками по бокам, чтобы привести его в движение.

– Постой-ка, – Золотко Грей поднял руку. – Когда закончишь свое дело, вернись сюда. Мне нужна твоя помощь. понял?

– Да, сэр. Я враз обернусь.

Тем временем Золотко Грей отправился во вторую комнату переодеться. Сейчас он решил выбрать что-нибудь элегантное и серьезное. Настал подходящий момент. Взять тонкую рубашку, встряхнуть темно-синие брюки, подогнанные точно по фигуре. Самый подходящий момент и единственный момент, потому что отныне Вена будет знать его в той одежде, которую он выберет сейчас. Когда он достал из сундука и выложил на койку желтую рубаху, брюки на костяных пуговицах и жилет цвета сливочного масла, одежда напомнила ему плоского пустого человека с заложенной назад рукой. Он сел на грубый матрас, в ногах у плоского человека, и, увидев на ткани темные пятна, понял, что плачет.

Только теперь, думал он, когда я знаю, что у меня действительно есть отец, я чувствую его отсутствие: Пустое место, которое он мог занимать, но его нет. Раньше я думал, что нормально быть одноруким, что все однорукие, вроде меня. Теперь я чувствую, что рука ампутирована. Хруст ломающейся кости, рассеченная плоть, перерезанные сосуды, смятенный ток крови и изумленные нервы, вздрагивающие и извивающиеся. Ноющая боль. Она будит меня своим нытьем, а когда я сплю, продолжает бубнить свое так глубоко, что душит мои сны. Ничего не остается, кроме как выйти из той пустоты, где его нет, и идти туда, где он был раньше и, может быть, есть теперь. Пусть то дрожащее посмотрит, чего это ему не хватало. Я пришел не для того, чтобы излечиться или вернуть себе отнятую руку. Я пришел освежить боль, разбередить ее, чтобы мы оба поняли, зачем все это. .

Вовсе нет, я не злюсь. И не нужна мне эта рука. Но мне надо знать, каково это – иметь ее. Призрак – мне необходимо явиться перед ним и быть явленным ему, где бы он ни прятался, в какой щели и под каким покровом. А может быть, он и не скрывается, а бродит по открытым пространствам под сливочным солнцем. Часть меня, которая не знает меня, никогда не прикасалась ко мне, не медлила рядом со мной. Несуществующая рука, которая не помогала мне забираться по ступенькам, не вытаскивала из канавы, если я падал в нее, не вела по безопасной дороге мимо страшных драконов. Не гладила по голове, не давала еду, не поднимала за один конец тяжесть, чтобы мне было легче. Эта рука не помогала мне сохранять равновесие, когда я шел по скользкому бревну или трубе. Когда я обрету ее, взмахнет ли она мне приветливо? Поманит к себе? И вообще признает ли меня? Не важно. Я найду ее, чтобы отсеченная конечность вспомнила свое уродство. Может быть, тогда рука перестанет быть призрачной, обретет плоть, нарастит мышцы и кость, и толчками побежит кровь, в такт пению, нашедшему себе причину. Аминь.

Кто будет на моей стороне? Кто смоет мой стыд? Соскребет его, пока он лохмотьями не упадет к моим ногам. Он? Искупит как по ломбардной квитанции, которая мало чего стоит на рынке бумаг, но бесценна при выкупе той самой драгоценности? И не все ли мне равно, какого цвета его кожа и что за отношения связывали его с матерью? Когда я увижу его, или то, что от него осталось, я расскажу ему об отсеченной руке и выслушаю плач его стыда. Мы обменяемся, я дам ему свой стыд и возьму его, как собственный, и мы оба получим свободу и исцеление.

Когда он узнал, кто его отец, земля поплыла под его ногами. Он был растерян, разбит. Долго вертел в пальцах, а затем порвал платье матери и, сидя на траве, созерцал разбросанные по лужайке лоскутки и обрывки чего-то бывшего у себя в голове. Перед глазами мелькали горящие червячки. Тошнотворно пахло отчаянием. С травы его подняла Тру Бель, вымыла ему спутанные волосы и сказала, что надо делать.

– Поезжай, – сказала она. – Я расскажу, как его найти, или что там от него осталось. Да и неважно, найдешь ты его или нет. Главное – ехать.

Он собрал в сундук те из вещей, какие она сказала ему взять, и отправился. Всю дорогу он беспокоился о том, соответственно ли случаю он выглядит, и просматривал свое боевое снаряжение, из которого наличествовали сундук и линия подбородка. И все же он был вполне готов – готов встретиться с диким черным человеком, смутившим его и покусившимся на его руку.