Призрак Проститутки - Норман Мейлер

Часть I

Первые годы, первый тренинг

1

Начну с изложения основополагающих фактов. Моя фамилия Хаббард. Брэдфорд и Фиделити Хаббард приехали в Бостон через семь лет после прибытия «Мэйфлауера», и ответвления нашего клана можно сегодня найти в штатах Коннектикут, Мэн, Нью-Хэмпшир, Род-Айленд и Вермонт. Насколько мне, однако, известно, я первый из Хаббардов, который публично заявил, что семья наша славится не столько своим именем, сколько внушительным количеством адвокатов и банкиров, врачей и законодателей; в Гражданскую войну наша семья дала стране одного генерала, было несколько профессоров, а мой дед, Смоллидж Кимбл Хаббард, был директором школы Сент-Мэттьюз. По сей день о нем ходят легенды. В девяносто лет он садился теплым летним утром в свою одноместную байдарку, делал сотню взмахов веслом в направлении залива Блу-Хилл, затем возвращался. Конечно, сделай дед один неудачный взмах веслом, и он полетел бы в холодную воду Мэна, что могло привести к роковому исходу, но умер он в постели. Мой отец, Бордмен Кимбл Хаббард, известный под именем Кэл (заимствованным от Карла (Кэла) Хаббелла, игрока «Нью-йоркских гигантов», перед которым мой отец преклонялся), был тоже человеком необычным, но столь противоречивым, что моя жена Киттредж, занявшись изучением его характера, написала работу «Двойственная душа». Он был фанфароном и одновременно священнослужителем — могучий дерзкий смельчак, принимавший по утрам холодный душ с такой же неизменностью, с какой другие едят на завтрак яйца с беконом. Каждое воскресенье он посещал церковь и при этом был фантастическим ловеласом. Когда вскоре после Второй мировой войны Эдгар Гувер всячески старался убедить Гарри Трумэна, что нет нужды создавать ЦРУ — всю такого рода работу ФБР-де может взять на себя, — мой отец взялся спасти начинание. Он соблазнил нескольких секретарш, работавших в ключевых отделах Госдепартамента, выудил у них кучу внутриведомственных секретов и сообщил их Аллену Даллесу, который быстро переправил «товар» в Белый дом, придумав историю их получения для прикрытия секретарш. Это, безусловно, помогло убедить Белый дом, что нам необходим отдельный орган, который занимался бы разведкой. После этого Аллен Даллес проникся особой симпатией к Кэлу Хаббарду. «Твой отец никогда в этом не признается, — сказал он мне однажды, — но тот месяц, что он провел среди секретарш, был лучшим периодом его жизни».

Я безмерно любил моего отца, и потому детство мое полно было страхов, волнений, напряжения и внутреннего холода. Я хотел быть для отца средоточием вселенной, а был лишь подмоченным товарцем. Часто я начинал чуть ли не ненавидеть его, потому что не оправдывал его надежд и он редко появлялся дома.

Вот мать у меня была совсем другой. Я — плод брака двух людей, столь же несовместимых, как жители разных планет. Недаром мои родители очень быстро разъехались, а я все мое детство пытался удержать эти две личности вместе.

Моя мать была тоненькой прелестной блондинкой, жившей — если не считать лета, которое она проводила в Саутгемптоне, — в сердце нью-йоркского высшего света, границей которого на западе служит Пятая авеню, на востоке — Парк-авеню, на севере — Восьмидесятые улицы, а на юге — Шестидесятые. Она была еврейской принцессой — с ударением на последнем слове. Но она не могла бы отличить Тору от Талмуда. Воспитала она меня в полном неведении всего, что дорого еврейскому народу, зато я знал имена всех крупных нью-йоркских банкиров с семитскими корнями. Очевидно, мама считала братьев Соломон или братьев Леман возможной гаванью в бурю, если таковая случится.

Достаточно того, что прапрадед моей матери был замечательным человеком по имени Хайм Зилберцвейг (чье имя чиновники иммиграционной службы превратили в Хаймена Зилверстайна). Он прибыл в Америку в 1840 году и, начав с уличного торговца, поднялся до владельца универмага. Его сыновья стали торговыми царьками, а внуки — первыми евреями, поселившимися в Ньюпорте. (Фамилия их к тому времени стала Силверфилд.) Хотя каждое поколение в семье моей матери жило на все более широкую ногу, их расточительство никогда не достигало катастрофических размеров: у матери было столько же денег, сколько первый Зилверстайн оставил своим наследникам, и по крови она была на четверть еврейкой: Силверфилды женились только на благородных гойках.

Такой была семья моей матери. И хотя в детстве я проводил с ней гораздо больше времени, чем с отцом, своим прародителем я считал деда по отцовской линии. А родных матери старался игнорировать. Один старик, умирая, сказал: «Мы ничем не обязаны своим родителям — мы просто проходим через их жизнь». Вот такое же чувство испытывал я по отношению к матери. С самых ранних лет я не воспринимал ее всерьез. Она могла быть прелестной и занятной в своих безрассудствах и умела устраивать веселые ужины, но, к сожалению, обладала ужасной репутацией. Ее вычеркнули из Светского справочника через два-три года после того, как Джессика Силверфилд-Хаббард стала экс-Хаббард, но прошло еще целых десять лет, прежде чем ее лучшие друзья перестали с ней общаться. Причиной, как я подозреваю, были не ее бесконечные романы, а скорее склонность ко лжи. Она была безумной лгуньей, и под конец жизни ее единственным другом осталась память. Я всегда рассказывал ей то, что она хотела бы запомнить из настоящего и прошлого. В результате представить себе по ее рассказам, кто чем занимался, было просто невозможно. Я потому об этом пишу, что мать внушила мне любовь к контрразведке, которая в конечном счете нацелена на то, чтобы насаждать ошибочные представления в умах оппонентов.

Так или иначе, я едва ли могу претендовать на то, что из меня вышел добропорядочный еврей. Единственное, что роднило меня с «этим заблудшим бароном», как именовала моя мать прапрадеда Хайма Зилберцвейга, это неприятие антисемитских выпадов. Во мне поднималась такая ярость, словно я вырос в гетто. В такие минуты я чувствовал себя евреем. О моей принадлежности к евреям заставляли меня вспомнить напряженные лица людей в нью-йоркском метро в часы пик.

Тем не менее рос я в привилегированной среде. Я учился в школе Бакли и состоял в сообществе «Серых голландцев»[5], пока меня не выставили оттуда из-за неспособности подчиняться муштре. На марше у меня возникала такая головная боль, что я не слышал слов команды.

Конечно, плохая репутация моей матери вполне могла сыграть тут роль — эта догадка, пожалуй, подтверждается тем, каким образом отец восстановил меня в этой организации. Как человек, принимающий по утрам холодный душ, он не склонен был просить об одолжении для своего потомства. Однако на сей раз он позвонил людям, которых оставлял на крайний случай. У Хаббардов были влиятельные друзья в Нью-Йорке, и отец свозил меня к нескольким бывшим членам «Серых». «Это несправедливо. Они пометили мальчика из-за нее», — услышал я, и, по-видимому, это сработало. Меня вновь приняли, и я умудрился пройти обучение без слишком сильных головных болей, хотя, пока был кадетом, всегда тяжело дышал.

Я полагаю, люди, у которых было счастливое детство, хорошо его помнят. Я мало что помню. Можно суммарно изложить основные периоды, и я объединяю воспоминания тематически. Я всегда могу ответить на дурацкий вопрос какого-нибудь эссеиста: «Какой день, проведенный с родителями, запомнился вам больше всего?» Я бы ответил: «День моего пятнадцатилетия, когда отец повел меня обедать в „Двадцать одно“».

Лучшего места, чем «Двадцать одно», выбрать для меня было нельзя. Хотя мой отец, по его словам, «ни черта важнецкого не знал» про мальчишек, он все же знал достаточно и потому стоял у бара в ожидании меня.

Я не могу поклясться со всей уверенностью, что нижний зал не претерпел изменений с 1948 года, но поспорить могу. По-моему, все те же игрушечные модели свисают с низкого темного потолка — те же корабли, те же бипланы выпуска 1915 года, те же паровозы и трамвайные вагоны. Над баром все так же стоит маленький автомобильчик с потертым сиденьем и запасным колесом в белом чехле. Над полками с бутылками висят все те же охотничьи рога, абордажные сабли, слоновые бивни и пара боксерских перчаток, годящихся разве что младенцу. Отец сказал мне, что Джек Дэмпси подарил перчатки Джеку Криндлеру, владельцу этого ресторана, и хотя я надеюсь, что это так, знаю я и то, что отец не прочь рассказать и легенду собственного изобретения. По-моему, он пришел к выводу, что добрые чувства всегда легко уничтожить, и, следовательно, позолачивал рассказываемые истории. В известной мере он походил на Эрнеста Хемингуэя — во всяком случае, был такой же живчик и носил такие же черные усы. Он и сложен был как Хемингуэй. У него были довольно тощие для сильного мужчины ноги, и он часто говорил: «Если б не мои спицы, я бы мог стать защитником в первой Всеамериканской команде». Грудь у него была как могучая кадушка, похожая на старинный бронзовый кассовый аппарат, красовавшийся на стойке бара в «Двадцати одном». И его распирало от гордости.