Очевидец Нюрнберга - Рихард Зонненфельдт

Мои будни в английской школе были так далеки от невзгод родителей в нацистской Германии. Я думал о них каждый день. Они не обременяли и не могли обременять детей рассказами о пережитых ужасах. Их могли арестовать, если бы они попытались сказать нам чуть больше. Мы знали, что они находятся в том оцепенении, когда немецкие евреи не видят спасения и могут только со страхом ожидать неминуемой катастрофы. Только когда после смерти отца прочел его воспоминания, я осознал всю степень их бедствий, ужаса и отчаяния. Единственной отрадой моих родителей тогда была мысль, что мы с братом в безопасности на земле Англии.

Мы с Хельмутом встречались каждый день, но жили врозь. Разные классы были самостоятельными группами. Наши дни были плотно заполнены. Мы разговаривали о родителях, когда виделись друг с другом, особенно если в газетах говорилось о несчастьях евреев в Германии. Но мы были заняты каждый своей жизнью, и к тому же были подростками.

В 1939 году был организован так называемый «Киндертранспорт» для вывоза еврейских детей из Германии, Польши и Чехословакии. Анна Эссингер, наша предприимчивая директриса, собрала деньги, чтобы принять много новых учеников. И они происходили из гораздо более разнообразных культурных и религиозных сред, чем первые ученики Банс-Корта, в основном происходившие из высшего класса немецко-еврейских семей. Не считая бродяг, которые звонили в нашу дверь в Гарделегене, это был первый раз, когда я близко соприкоснулся с евреями из Восточной Европы, которые принесли с собой местечковую и религиозно-ортодоксальную культуру. Поведением и внешностью они отличались от меня. Хотя в конце жизни моя мать приняла иудаизм, а отец относился к нему терпимо, у меня было меньше общего с болтливыми восточными евреями, чем со сдержанными английскими гоями. К счастью, эти предпочтения не заставили меня сделать субъективные оценочные суждения. Много лет спустя я женился на женщине русско-еврейского происхождения и полюбил ее семью. Но в 1938 году я столкнулся с несколькими разными культурами: английской, которой я восхищался и которую хотел перенять; культурой восточноевропейских евреев, которую мне было трудно понять; и культурой, в которой я был воспитан. Я пытался отделить хорошее от плохого, чтобы возвести здание своей собственной культуры.

Главными предметами в Банс-Корте были английский язык и литература, история, математика и естественные науки. Классы были небольшие, от пяти до восьми учеников, и учителя замечательные, преданные своей работе. Для меня английский язык был самым сложным предметом, но он же приносил и самое большое удовлетворение. К счастью, от природы у меня была великолепная память, и вскоре я увидел, что мой словарный запас удивительно расширился, и мне было все легче и легче читать сочинения Томаса Харди, Сэмюэла Батлера и Джеймса Босуэлла. Английский мир как будто поджидал меня.

В декабре 1938 года, через четыре месяца после моего приезда в Англию, нас с Фрицем Фойерманом из моего класса пригласили провести Рождество и Новый год вместе с английской семьей в Джарроу — оживленной промышленной гавани на северо-востоке Англии недалеко от Ньюкасла. Это приглашение поступило от друга моего учителя по математике и естествознанию Бенсона Херберта, с которым я сразу же подружился и который дополнительно занимался со мной практически с первого дня после моего приезда. За несколько дней до Рождества мистер Херберт привез нас в Лондон, а оттуда мы поехали по старой железной дороге вверх до Ньюкасл-апон-Тайн. Мы должны были ехать ночью, но из-за сильного снегопада в Мидленде наш поезд задержался. Проехав через Дарем, где мы с завистью увидели «Летучего шотландца» — самый быстрый поезд в Англии, промчавшийся мимо нас, наконец прибыли в Ньюкасл, голодные, грязные, усталые и немного опасающиеся первой встречи с англичанами за пределами школы. Мистер Хедли, наш хозяин, встретил нас и отвез к одной даме, у нее был муж-моряк и взрослая дочь, которая жила вместе с ней. Она накормила нас завтраком, а потом мистер Хедли повез нас осматривать достопримечательности, причем одной из них было его похоронное бюро. В Гарделегене тело покойного лежало в доме, пока его не клали в гроб и не отвозили на кладбище. Во всяком случае, раньше мне никогда не встречалось похоронного бюро. Улучив момент, когда меня никто не видел, я проскользнул в комнату для бальзамировки, заглянул в один из гробов, и там оказался настоящий труп!

Люди в Джарроу познакомили нас с чаем и дрожжевыми оладьями, имбирным пивом (первое, что мне не понравилось в Англии), пирогом с мясом и почками, бараниной, овсяной кашей, копченой селедкой и сладкими пирожками, и все это пришлось мне по вкусу, ах да, и еще капелькой виски и портвейна по случаю. Английская кухня, которую везде ругают, показалась мне прекрасной. А еще там были камины. До той поры мне никогда еще не доводилось бывать в доме с камином. Семья с прелестной шестнадцатилетней дочерью, английской девушкой словно с картинки, голубоглазой, светловолосой, с лицом цвета сливок, пригласила нас на чай. Девушка стояла перед пылающим огнем, так что сквозь белое кружевное платье мы видели ее ноги и тело. Прелестная картина, что тут сказать! Еще один друг был дантистом, у него было двое сыновей, которым он дал вдохнуть веселящего газа — так, ради забавы. Я его тоже попробовал, сидя в стоматологическом кресле с маской на лице. Это была чудесная семья, и, когда я рассказал им о бедствиях моих родителей, они предложили им ночлег и пропитание, если только им удастся выбраться из Германии. Я помогал подготовить необходимые документы, но вскоре узнал, что на получение британской визы уйдут месяцы.

В Рождество мистер Хедли усадил нашу хозяйку, ее дочь и нас в большую машину, которую взял напрокат, и мы отправились в заснеженный Озерный район, чтобы отпраздновать Рождество в прелестной сельской таверне. Мы догадались, что у мистера Хедли с дочерью хозяйки тайный роман. Мы съездили в Дарем и Карлайль и даже в Шотландию, где знание английского и немецкого позволило мне разобрать некоторые шотландские слова, которых не понимали даже наши хозяева! Жители Джарроу оказались самыми гостеприимными людьми на свете.

Но именно там я возненавидел слово «беженец». Оно связывало меня с прошлым, а я был устремлен в будущее. Какое будущее? Я не знал тогда. Но я терпеть не мог, когда на меня навешивали ярлык, связывая меня с Гитлером, который для меня был прошлым. Не считая постоянной тревоги за родителей, моя новая английская жизнь была замечательной. И я ничуть не скучал по прошлому.

Пока я ездил в Джарроу на Рождество, мой брат Хельмут гостил в Лондоне в англо-еврейской семье, с которой его познакомила та самая тетя Эрна, у кого он жил в Берлине. Теперь тетя Эрна работала горничной. Наш кузен Генри тоже был в Лондоне. Он работал в лондонском филиале берлинского универмага Натана Израэля. В то время Хельмут был гораздо теснее связан с нашими родными, чем я, и ему нравилось гостить у них. Они были нашими единственными родственниками в Англии. Другие тети и дяди благополучно добрались до Америки.

Вернувшись в школу, я вскоре избавился от обязанности мыть посуду и убираться, так как добровольно вызвался организовать группу мальчиков и провести электричество в дом, который называли коттеджем, чуть поодаль от главного здания. Там находился детский сад для малышей, которым руководила прелестная молодая англичанка по имени Гвенн, блондинка, голубоглазая и невероятно привлекательная для молодых парней. Для освещения в темное время суток у нее были только свечи и керосиновые лампы. Мне еще не исполнилось шестнадцати, но директриса — ее прозвали ТА (что означало «тетя Анна») — позволила мне заняться моим проектом электрификации после того, как его одобрил Бенсон Херберт, учитель математики и физики, который сам в жизни не провел ни единого электрического провода.

От коттеджа до генератора было почти полкилометра. Чтобы провести туда электричество, нам нужно было поставить ряд столбов с поперечинами и изоляторами. Я не помню, кто был у меня в бригаде, кроме моего друга Питера Морли. Мы срубили несколько деревьев, сняли кору, пропитали стволы креозотом, чтобы они не гнили, и вкопали их в глубокие ямы в земле, которые вырыли лопатами. Будучи ловкими, как все мальчишки, мы влезли на эти столбы и провели провода. Через пару месяцев, когда работа была закончена, мы повесили в коттедже электрические лампы, просто голые патроны с лампочками. Это была такая радость, когда они зажглись! Потом я приезжал в школу в 1961 году, когда из нее сделали дом престарелых. Наши столбы, провода и светильники при этом все еще оставались на своих местах с тех пор, как мы установили их в 1939 году. Один друг сказал мне, что они оставались там и в 1990 году. Это один из примеров того, как в нас поощряли находчивость и самостоятельность. Это сослужило мне хорошую службу.