История моего самоубийства - Нодар Джин

На всякий случай Блейзер сфотографировал нас в тесном приближении и опубликовал снимки в газете, которую прислал мне в Нью-Йорк и которую наряду с другими о себе вырезками я вез теперь в сумке под креслом друзьям в Грузию — показать им кто же еще кроме меня опасается, что им не избежать слишком долгой жизни, если, не дай Бог, они перейдут с вина на простоквашу.

И вот много лет спустя Фонда усаживается в соседнее кресло и объявляет, что едет в абхазские горы!

…- Конечно, я всегда был из Грузии! — ответил я актрисе и, как это случается в присутствии волнующих дам, добавил еще более глупую правду. — А у вас изумительная память!

— Вы смеетесь? — спросила она простуженным голосом.

— Нет, рассуждаю. Хотя рассказываю лучше; хотите, кстати, расскажу ту притчу? Которую обещал у Блейзера.

— У кого? — сощурилась она.

Я решил, что Блейзер перед ней провинился:

— Я имею в виду нашу встречу в Эл-Эй.

Звезда бросила на меня настороженный взгляд, и мне показалось, что она испугалась за свою память.

— Момент! — воскликнул я, поднял сумку и выложил на ее колени страницу с нашей фотографией.

Займ прищемил к носу пенсне и пригнулся к газете, подрагивавшей от волнения на знаменитых коленях. Фонда оглянулась на него и, проглотив слюну, сказала мне уже совсем чужим голосом:

— Окажите услугу: давайте поменяемся местами…

Займ понял, что звезды за хамство наказывают:

— Прошу прощения, мисс Фонда, — забылся!

— Что вы, профессор! Мне просто захотелось к окну.

Мы поменялись местами, Фонда возвратила мне газету, пригнула мою голову к своей и шепнула на ухо:

— Я не Фонда. Тихо, пожалуйста! Совсем не Фонда. Я Джессика Флеминг. Ничего общего с Фондой!

— Как же так?! — ужаснулся я. — А сказали: придет звезда! Для чего это?! И потом — как это «ничего общего»?! Посмотрите на себя!

— Я и им сказала как есть: я, говорю, не она, а я. Но они считают, что, нет, — она!

— Не она? А кто?

— Джессика Флеминг. А-а! Вы имеете в виду…

— Да! Вы не актриса? У вас и прическа ж не своя! То есть — ее!

— А можете дать слово, что будете молчать?

— Я ведь правда из Грузии! Всегда!

— Грузин я как раз знаю лучше нее!

— Знаете? Кого?

— Многих. А вы, например, знаете Ило Мамиствалова? — спросила Джессика.

— У него — барахолка на Орчард Стрит.

— Правильно! — воскликнула Джессика. — «Мамиствалов» — это по-грузински «Папин Глаз», да? А Отара Паписмедова?

— Отара? Двоюродный брат «Папиного Глаза»!

— Вы всех знаете! — восхитилась Джессика. — Вот они меня туда и засылают; оплатили все по люксу, и еще 5 тысяч!

— Не понимаю! — не понял я. — Откуда вы их знаете?

— Клиенты мои!

— То есть — наоборот, да? Вы — их клиентка?

— Нет, они — мои! Кстати, я не знаю — что значит по-грузински «Паписмедов», — и погладила прическу.

— «Дедушкина надежда». Но они ж оба лысые! — не поверил я.

— А это при чем? — удивилась она.

— А при том, что им парикмахерша никогда не нужна.

— Я не парикмахерша. Никогда.

— Нет? Мне так послышалось. То есть — показалось.

— Я этого никогда не говорила.

— Правильно. Это я виноват. Значит, не парикмахерша? Я подумал так, потому что вы потрогали свои волосы. А кто?

— Проститутка. А я всегда трогаю свои волосы. Всегда!

— Кто?

— Блядь.

— Не понимаю. Блядь? Откуда?

— Вообще — из Балтимора, но сейчас живу в Нью-Йорке. Или вы имеете в виду название фирмы? Да?

Я молчал.

— А фирма называется смешно: «Звезды у ваших ног и между». Они там держат не просто, а особых, то есть не особых, а всех, которые на кого-нибудь похожи и готовы радовать всяких ебнутых клиентов, то есть, простите, чокнутых. Ну, не всяких, — которые хорошо платят.

— Да? — обомлел я. — Хорошо?

— Да, всегда хорошо. Они не чокнутые. У них просто деньги, но они знают, что Фонда на них не плюнет, — и вызывают меня. Отходят как бы. «Отраженное перевоплощение» называется!

— Я спрашиваю про «Папин Глаз» и про «Надежду»… «Дедушкину»… Зачем это им засылать вас в Абхазию?

— Они же сами оттуда! Вы что — не знаете?!

— Ну и что? — опять не понял я.

— Как «ну и что»?! Вы же сами грузин! Вы знаете про грузин не меньше, чем я! Представляете — что это значит для грузина: послать на родину главную звезду и поручить ей обслужить там его бывших друзей?! Вы, конечно, представляете что это для грузина значит! Отар говорит — это и есть жизнь! Ни больше, ни меньше! А Ило сказал: больше! Гораздо, говорит, больше, чем жизнь, потому что жизнь — это хуйня, простите, — ерунда! Тем более — они скоро собираются туда ехать сами, через месяц. Хотят, чтобы все там пали им в ноги: вот, смотрите, Ило и Отар уехали жидятами, а вернулись королями! А прежде, чем вернулись, послали — кого? — главную звезду! Значит, она их уважает, если специально приезжает к нам в Абхазию оповестить о скором визите Ило и Отара! И не просто оповестить, а… вы знаете что! Я не буду больше говорить нехороших слов! Как, мол, значит, надо уважать человека, чтобы приехать в Абхазию и это… Понимаете? А еще они собираются экспортировать простоквашу!

— И вы летите туда как Фонда?

— А никто кроме нее, — так говорит Отар, — никто кроме Фонды не уговорит абхазского молочного министра продать простоквашу. Отар говорит это миллионное дело; даже японцы хотят экспортировать! Правда, не в Японию! А министр любит Фонду! То есть меня! Как это, кстати, называется — «молочный министр»?

Я рассмеялся. Потом возмутился. Наконец, еще раз рассмеялся и сказал в недоумении:

— Пять тысяч — не такие деньги, чтобы… одной — в Абхазию!

— А дело не только в этом. Во-первых, мои клиенты, знаете, обманывают только себя, будто я Фонда, — и веселятся, а со мной ведут себя всегда не так, как если б я была Фонда, а так, как если б я была кто я есть, какая-нибудь Джессика из Балтимора. Во-вторых, я, знаете, нигде не бывала: Балтимор и Нью-Йорк. В-третьих, пять тысяч для меня — деньги. В-четвертых, мне, знаете, нравятся грузины, ей-богу! Убей, но нравятся! Может, вдруг кого-нибудь встречу там… Какого-нибудь грузинского человека; я никогда не бывала замужем, и меня никто никогда не любил, а грузины, видимо, умеют… Отар, например! Очень даже умеет, но он — вы знаете — женатый. Хотя все равно умеет! А мне уже почти сорок, знаете… Вот! А еще есть «в-пятых»…

Я молчал.

— Дайте сказать — что «в-пятых»! В-пятых, если б я не поехала, мы бы ведь, например, с вами и не встретились, правда? А вы знаете Фонду! И вообще! Почему вы вдруг всегда молчите?

— Я не молчу, — оправдался я, — я думаю…

— А я это люблю — когда люди вдруг думают, — сказала Джессика. — Когда люди вдруг думают, они узнаюєт все лучше.

— Думают о чем? — не понял я.

— А это не важно! Люди иначе выглядят, когда вдруг думают… А думать можно обо всем, но лучше — о любви; я чаще всего думаю о любви, и думаю, что люди, которые любят кого-нибудь, ни в чем уже не нуждаются и ни о чем не тоскуют. Никогда! Я и Отару говорю: хватит про простоквашу, подумай о любви! Но думать обо всем можно.

Я согласился, отметив про себя, что вместе со словами из ее рта, касавшегося моего уха, шел теплый сладкий воздух.

— А вы, например, о чем сейчас думаете?

— Я не думаю, — сказал я, — я подумал, что это — как в кино!

— А в жизни, кстати, все не так, как в жизни, а как в кино! — согласилась Джессика.

— А это вы хорошо сказали! — сказал я.

— Разве? — засомневалась Джессика, но потом снова возбудилась. — Меня, знаете, главное — навести на мысль. А сама я никогда не знаю о чем еще думать кроме любви… А правда ведь — как в кино! Вот я пришла, мы тут с вами как-то очень познакомились: мужчина и женщина, да? И общие знакомые. Что еще? — и оглянулась. — И этот профессор, да? Тоже, наверное, думает, но нервничает. Да? Самолет, люди знакомятся, думают, у всех бьется сердце, и все, наверное, нервничают, да? И каждый чего-то в жизни ждет, правильно? И есть, наверное, такие, у кого в сердце есть любовь, и они, может быть, не нервничают… А может быть, они все равно нервничают? А потом идут начальные титры, и самолет поднимается в воздух! Правильно?

— Правильно! — не понял я.

— А профессор — правда! — очень нервничает.

Я повернулся к Займу. Он сидел как заколдованный. Мое перешептывание с Фондой, то есть с Джессикой — голова к голове — вызвало у него перевозбуждение лицевого нерва, в результате чего у Займа подергивалась левая половина губы. Наконец, он снял с носа пенсне, улыбнулся безадресно и сказал мне шепотом, как если бы боялся, что звезда вдруг выйдет из самолета:

— Кажется, идем на взлет, правильно?

Тоже правильно: мы шли на взлет, и, снова склонившись к Джессике, я по инерции — сообщил ей об этом шепотом. Джессика тоже не поняла почему я сказал ей об этом шепотом, но шепнула: