Пассажир последнего рейса - Роберт Штильмарк

Она придерживалась за перила как выздоравливающая больная. Неуверенно обошла всю палубу и стала на корме в тень, когда пароходы, включив дополнительные огни, стали работать колесами и медленно отдаляться друг от друга. На миг лицо ее, выйдя из тени, оказалось в прямом луче фонаря, и тотчас же с «Пожарского» послышался удивленный голос молодого матроса, подметавшего внизу угольную пыль:

— Гляди-ко, боцман, какая монашка-красавица! Молоденькая! Вот бы к нам ее сюда!

Недовольный боцманский бас отвечал с укоризной:

— Мало ему девок на Волге! Монашка, вишь, потребовалась!.. Давай, что ли, кончай приборку! Вахту сдавать пора!

Луч фонаря соскользнул с черной женской фигурки на корме, сбежал вниз и расплылся слабым желтым пятном на воде. «Князь Иоанн Калита» разминулся с «Князем Пожарским». Перед взором девушки на корме «Калиты» близко промелькнули окна «Пожарского», где в салоне тускло отблескивало на диване чье-то черное пальто-реглан…

И опять за бортом «Иоанна Калиты» — лишь темная река в просторных и пустынных осенних берегах.

Как величаво ее медлительное шествие к югу, под буйные ветры Каспия! Течет и течет изо дня в день спокойная вода, обходит перекат за перекатом, бакен за бакеном. Течет и плещет в меловые скалы и глинистые обрывы, течет под солнцем и под снегом, под ливнями и градом, течет и под струями смертного свинца. Ведь еще так недавно и так близко отсюда вскипала эта волжская вода от пулеметной ярости и взяла навек в свои глубокие недра черную лодочку и отважного пловца… Жестокая река!

Уходит за корму пенная дорожка между ровными рядами крутых валиков-волн. Висит на синем щите небес узкий серебряный клинок, похожий на турецкий ятаган. Женская фигурка одна-одинешенька здесь на корме, одинешенька и в целом божьем мире!

Взойдет сейчас над этим миром осенняя безнадежная заря, погасит утренние тихие звезды, затуманит и холодное серебро клинка в небе. Будет снова день, еще один день неутешной печали.

Скорей бы к бревенчатому срубу в лесах, чтобы уж не видеть больше ни этой жестокой реки с пароходами, ни мятущихся в суете людей, не слышать речей неправедных, не ощущать нечистых взглядов.

Вот он уже различим с палубы, остров спасения от скорбей, остров забвения всех горестей и печалей!

Виден высокий берег, белеет знакомая лестница, ведущая вверх по откосу, к распахнутым вратам в каменной стене, а за стеною уже золотятся в рассветном луче кресты на соборных куполах и островерхих шатрах.

Но даже здесь, в святом месте, где спит вечным сном родная мать, не чает сердце обрести успокоение. Здесь перед очами все та же река с пароходами и большое село с суетой на ярмарках и пристанях. Нет, прочь даже отсюда, от места божьего, но многолюдного! Здесь лишь положено совершиться обряду, навеки отрешающему душу от всего земного. Сразу по свершении туда вон, за ту зубчатую, как пила, синюю стену на краю окоема, в глухой, заречной, заболотной стороне! Отец Николай, пастырь, обещал помочь, чтобы пострижение совершено было быстро. Поскорее бы к скитницам, в соседство с лесным жильем старца Савватия.

«Князь Иоанн Калита» сбавляет ход. Его долгий гудок будит звучной своей медью утреннее эхо в яшемских верховьях и низовьях. Монастырской лестницей уже спускается второй священник собора, отец Афанасий, с хором знакомых послушниц и монахинь для встречи парохода…

Народу высаживается много — ярмарка в разгаре. Среди прочего люда сошла по сходням на яшемский берег целая артель — девять мужиков, торговцев маслом. Товар самый ходовой. Еще на пароходе после осмотра клади и проверки документов покупатели приценялись к их товару и деньги немалые давали, но те цены своей не назначали и желали непременно совершить сделку на самой ярмарке.

Контроль на пристани было придрался, почему тяжелые ящики пришли не багажом, а как ручная кладь. Но контролеров задобрил деловитый староста артели — он убедил проверяющих, что груз принадлежит девятерым пассажирам, следовательно, превышение веса невелико.

Приезжие дня два постояли в Яшме, разузнали местные торговые новости и, верно, что-то передумали насчет продажи, потому что на третий день они купили лошадь и телегу, погрузили свои тяжеленные ящики и на пароме переправились через Волгу.

Видели их будто проездом в деревне Козлихе, а потом и слуху о них не стало.

Сразу по приезде, попарившись в баньке и переменив дорожную зеленую рясу на обиходную, палевую, отец Николай осмотрел свои домашние владения и нашел их в порядке — попадья с помощью Макара и его матери убрала сад, варила варенье и готовила своих гостей в дорогу: у Макара скоро начинались занятия в кинешемской школе.

Протоиерей направился в монастырь, обошел закоулком торговую площадь. Оттуда, как отзвук морского прибоя, далеко разносило говор, ржание, бубны с карусели, гармошку…

Пониже главных ворот, откуда спускалась красивая лестница к Волге, на второй площадке, издалека виднелась над откосом надкладезная часовня с цветными стеклами. В ней было темновато и прохладно. Стекла отбрасывали внутрь часовни синие, желтые, алые блики. В бездонную глубь колодца падали капли с деревянной, окованной железом бадьи. Длина цепи — шестьдесят аршин! Поэтому колесо ворота так велико. Послух водоношения считается у монахинь трудным — поднимают бадью обычно две черницы. Сестра-ключарь Евлогия на ночь запирает часовню на замок.

Монахини ее не любят, а послушницы боятся как змеи. Она издавна служит отцу Николаю источником сведений обо всех тайнах монастырского мирка, обо… всем, что делается в кельях и даже в селе. Новости эти она обычно выкладывает в часовне.

Вот она уже спешит под пастырское благословение. Полы одежды развеваются, колышутся щеки, подбородок, все тучное тело. Сестра-ключарь понимает, что времени в обрез, но не в силах удержаться от изъявлений преданности:

— Уж как ждали! Сказать не в силах! Радость какая всем!..

Они спускаются в часовню и присаживаются на скамье для ведер. Протоиерей нетерпеливо морщится — к делу, к делу!

Глаза сестры Евлогии суживаются, лоб собирается в складки. Сначала новости, так сказать, внутренние…

— Преосвященный владыка Ефрем, епископ к нам сюда пожаловал. В карете о четырех лошадях, белой масти. В гостинице стоит монастырской с секретарем своим, Алексием. Эдак с часик назад велели принести туда в креслице схи-игумена Савватия, что с тобою нынче прибыл, да и тебя поджидают, батюшка…

— Скажи, сестра Евлогия, поспевал ли отец Афанасий без меня к пароходам? Не отучить бы нам капитанов самолетских от литургий на пристани!

— Ох, провидец, твоя правда! Намедни «Князь Василий Шуйский» не стал молебна дожидаться, прогудел и отвалил. Наш яшемский, Дементьев, на нем капитаном. Греховодник! Покарал его всевышний: кто-то с берега либо с лодки выстрелил в пароход и капитана поранил пулей. Сейчас дома лежит, поправляется. Небось образумится теперь.

— Богомольцев нынче много? О чем толкует народ?

— О светопреставлении близком за грехи людские. Шутка сказать: брат на брата восстал! И еще, батюшка, и говорить-то грех, а только дивный слух про нашу обитель пошел: будто наша-то Антонина-послушница…

— Ну-ну, чего жмешься? Договаривай, что начала!

— Вроде бы в чудотворицы господни попала, благодати сподобилась. Виновата, отец мой, ежели не то сказала.

— Какая же твоя вина, сестрица, если доброе чужое слово повторила с верой? Ведь не от злокозния выдумала, а от людей богоугодную новость услыхала, не так ли? Про какие же ее благие деяния народ уже прослышать успел?

Отец Николай и вида не подал, что источником удивительных слухов является он сам.

— Слыхано в народе, будто исцелила одного воина Христова, чудом прирастив напрочь оторванную ногу. Слепым даровала зрение. Молитвою своей спасла множество людей, ввергнутых вместе с нею в узилище и обреченных на утопление.

— Так вот знай, сестрица, все это истинная правда!

— Так, так, так! Спаси, господи! А ведаешь ли, батюшка, что вчера какой-то военный про нее здесь всех спрашивал. На пароход торопился, сказал, еще раз приедет. На кладбище побывал, со сторожем толковал, пьяницей нашим непотребным. У могилы побывал…

— Тс-с-с! Ей самой, послушнице Тоне, про это ни слова! И сторожу вели держать язык… Надо его отослать в богадельню скорее, только обитель порочит… Стой! У Овчинниковых… нет ли каких перемен?

— Скоро, батюшка, еще одних похорон не миновать: матушка ихняя вот-вот богу душу отдаст, недели не протянет, сказывают.

— Все в руце божией… Иван-то Овчинников коней племенных для монастыря пригнал?

— Нет, батюшка. Ехать теперь за ними некому, без Сашки-то. Ведь догляд какой в дороге нужен!

— А задаток Иван взял большой… Ну ступай с богом!

По случаю престольного праздника и назарьевской ярмарки двери всех яшемских церквей не запирались от заутрени до всенощной, а в монастырском соборе служил сам владыко Ефрем, епископ одной из северных епархий.