Александр Дюма - Труайя Анри

В роли экзаменаторов на этом испытании выступили мадемуазель Марс, мадемуазель Левер, Мишло, Самсон и «национальный поэт» Беранже. Александр, как почтительный сын, явился на это собрание вместе с Мари-Луизой, желая разделить с ней свой успех. Как он и надеялся, по окончании чтения она услышала такие восторженные крики, что, несмотря на все былые опасения, вернулась домой радостная. Через день, 17 сентября 1828 года, пьесу не менее восторженно принял весь комитет. И все было бы как нельзя лучше, если бы два дня спустя в «Театральном курьере» не появилась статья Шарля Мориса, который загадочным образом обо всем узнал и, высмеяв «вредную и безнравственную пьесу», указал властям на то, что представление старого французского двора как сборища миньонов и убийц может вызвать сильное возмущение.

Ловкий способ привлечь внимание цензуры! Оскорбленный выпадом Александр бросился к автору статьи, вооружившись дубинкой и прихватив с собой Амеде де Ла Понса. Журналист, которому они пригрозили немедленной расправой, сдался и позволил драматургу ответить на несправедливое обвинение, так что 26 октября Дюма в той же газете смог объяснить, что, когда он писал «Генриха III», в его намерения нисколько не входило обличать мерзость и низость королевского окружения в XVI веке: он хотел серьезно и точно рассказать о том, как развивалось соперничество между герцогом де Гизом и последним представителем династии Валуа.

Цензура, удовлетворенная такими разъяснениями, разрешила постановку. Можно было начинать репетиции. Мадемуазель Марс, которой досталась роль герцогини де Гиз, немедленно взяла дело в свои руки. Она потребовала, чтобы роль Генриха III отдали актеру Арману, а роль пажа Артура – мадемуазель Менжо. Однако Дюма предпочел бы видеть в роли короля Генриха совсем другого исполнителя – Мишло, а главное – хотел, чтобы в роли пажа выступила прелестная Луиза Депрео, чьей благосклонности он только что добился. Боже, боже! Ну, разве можно было пренебрегать тем обстоятельством, что мадемуазель Марс, в свои пятьдесят лет все еще претендующая на роли героинь, не потерпит рядом с собой свеженькой девочки, по сравнению с которой будет выглядеть еще старше? Желая избавиться от соперницы, мадемуазель Марс объявила, что у той узловатые коленки. Дюма, у которого была возможность лично убедиться в том, что это совсем не так, решительно заступился за подругу, и мадемуазель Марс в конце концов нехотя уступила. Что касается Армана, здесь положение было еще более сложным. По мнению мадемуазель Марс, он превосходно сыграл бы Генриха III, но Александр считал, что гомосексуальные наклонности этого актера так хорошо известны всему городу, что его персонаж на сцене будет выглядеть пародией. Только как бы сказать ему об этом так, чтобы не обидеть? Несмотря на все предосторожности и ухищрения, Арман все же обиделся, отказался от роли и смертельно возненавидел того, кто слишком верно его оценил.

Из-за этих междоусобных распрей Александр все реже и реже бывал в канцелярии и все больше времени пропадал во Французском театре. Конечно, его присутствие на репетициях было вызвано интересом, с которым он относился к постановке своей пьесы, но вместе с тем – и чарами некой мадемуазель Виржини Бурбье, игравшей одну из второстепенных ролей. Не разрывая отношений с Луизой Депрео, Дюма стал и ее любовником. При этом его сердце, разумеется, по-прежнему было отдано Мелани. Поведение по отношению к трем женщинам, в которых он был влюблен, определялось для него только проблемами расписания, удобством и градацией чувств.

Все было бы прекрасно, если бы тут не начались неприятности на работе. Начальники Александра в Пале-Рояле как-то еще соглашались закрыть глаза на его любовные приключения, но постоянных отлучек они долго терпеть не могли, поскольку тем самым он подавал дурной пример коллегам. И генеральный директор Манш де Броваль вызвал его к себе, чтобы предложить выбор между постоянным присутствием на рабочем месте и отпуском без сохранения содержания. Жестокий выбор: с одной стороны – верный кусок хлеба, с другой – зыбкие посулы театральной славы и призрачного богатства.

Загнанный в угол Александр рассказал о своих затруднениях Фирмену, и тот обратился к Беранже, который и отвел злополучного автора, над чьей головой собрались грозовые административные тучи, к своему другу-банкиру Жану Лаффиту. Немного поколебавшись, финансист согласился помочь писателю, которого Беранже расхваливал на все лады, и безотлагательно выдал ему беспроцентную ссуду в три тысячи франков. А взамен всего лишь оставил у себя в сейфе экземпляр рукописи «Генриха III» и попросил полностью с ним расплатиться, как только она будет напечатана.

Уладив таким образом материальные проблемы, Александр мог позволить себе роскошь избежать увольнения, попросив освободить его от занимаемой должности по личным мотивам. Еще одна выходка этого строптивого писаря! Начальство, желая наказать его за дерзость, лишило его вознаграждения, которое герцог Орлеанский пообещал выплатить в конце года. Дюма негодовал, но только из принципа – на самом деле он был настолько уверен в своем будущем, что, когда вручал матери полученные от банкира Лаффита три бумажки по тысяче франков, ему казалось, будто он закладывает первый камень в основание здания, которое отныне будет непрестанно расти. Мари-Луиза плакала от радости, да и Мелани тоже так и сияла любовью и гордостью, недоволен был один только старый Вильнав. Не разделяя восторгов жены и дочери, он упорно продолжал считать пьесу «литературной нелепостью».

А может быть, старик попросту догадался о том, что Мелани, забыв о супружеском долге, стала любовницей ее автора? Если так, то, конечно, это обстоятельство могло несколько смутить его, но ведь нисколько не возмутить: он невысоко ставил капитана Вальдора, который в своем Тионвиле, должно быть, целыми днями только и делал, что пересчитывал пуговицы на гетрах. Нет, в его понимании серьезным оскорблением было не то, которое нанес мужу его дочери проказник Дюма, но нанесенное его «Генрихом III» Расину, Корнелю, Вольтеру, всем тем великим сочинителям, которые умели показывать страсть, не заставляя актеров кататься по доскам сцены.

Тем не менее пьеса, даже не объявленная еще на афишах, вызвала интерес любителей театра ошеломляющей, как говорили, смелостью замысла и исполнения. Стремясь пополнить ряды своих союзников, Александр поручил Мелани рассказывать в салонах, где собирались «романтики» – писатели, журналисты, художники или просто любители всего нового, что во Французском театре готовится великая битва и что во имя молодости необходимо ее выиграть. К заговору присоединились политики: поговаривали о том, что в пьесе содержатся намеки на деспотичный характер нынешнего правителя и что она предсказывает падение династии Бурбонов.

Эти слухи сердили как сторонников короля, так и приверженцев классицизма, и кое-кто стал даже обращаться к властям с просьбой запретить постановку пошлой мелодрамы на величайшей сцене Франции. Но Карл Х, равно остерегавшийся и ультрароялистов, и либералов, посоветовался с мудрым Мартиньяком и решил, что ему незачем вмешиваться в эти мелкие распри. Король философски отвечал всем, кто обращался с жалобами: «Господа, я ничего не могу здесь поделать, у меня, как и у всякого француза, есть всего лишь место в партере».

Перед премьерой – она должна была состояться во вторник 10 февраля 1829 года – Александр получил двести пятьдесят бесплатных билетов, предназначенных друзьям. Он послал приглашения Виньи, Луи Буланже, Гюго: несмотря на то что Дюма еще не был лично с ними знаком, он знал, что может рассчитывать на их поддержку. Его сестра Эме нарочно приехала из Шартра, чтобы быть с ним рядом в решительный момент. В преддверии этого определявшего все его будущее вечера Александр был настолько полон уверенности, что заранее распределял доходы, которые принесет ему пьеса «Генрих III и его двор»: Лор и маленького незаконнорожденного сына он переселит в более приличное жилище, найдет и для себя самого что-нибудь получше, наконец, снимет третью квартиру – для матери, от которой он теперь хотел уже отделиться, поскольку в его двадцать шесть лет, с его многочисленными связями ему становилось трудно жить с ней под одной крышей, не задевая ее чувств.