Русские снега - Юрий Красавин

Надо было непременно пойти и повидать его. К тому же выяснить, что именно курит его вестовой, не самосадик ли в самокрутках, а то ведь телятник подожгут, всех телят переведут, потом и спрашивать не с кого будет. Пусть эти вояки предъявят документы… пусть они докажут как-то, что их пребывание на этом свете имеет признаки материальности…

Возле крыльца Шурыгиных стоял серый в яблоках конь под седлом — задние ноги в черных чулках и широкая траурная прядь в гриве. «Калистрат…», — мелькнуло в голове Вани. Конь высокомерно взглянул на подошедших, мотнул головой, звякнул удилами, и продолжал хрупать сенцо — очень уж красив, прямо-таки неправдоподобно красив.

Ваня подошёл к нему, желая удостовериться, что это не призрак, не видение — была такая мысль — хотя ясно слышался и звон удил, и хруп снега под переступавшими копытами, и шорох сена, когда конь опускал морду к охапке. Положил ладонь на его шею и ощутил атласную теплую кожу: это Калистрат… конечно, это он!

Конь сделал движение, отстраняясь от него, словно говоря: не слишком ли ты фамильярен со мной, парень?

— Калистрат, Калистрат, — говорил Ваня, улыбаясь и чувствуя, как растёт в груди благодарное чувство за то, что он есть на свете, этот конь.

— Идут! — сказала Маруся почти испуганно.

От огорода к избе гуляющим шагом шла Веруня в цветастой шали с кистями поверх старенького ватника и в новеньких сапожках, она смеялась, оборачиваясь назад. Ах, как она была хороша в эту минуту! Глаза сияли, щёки румяны и с ямочками, мелодичнейший голос… Следом за нею шагал высокий стройный офицер в расстегнутой шинели; на плечах его, почти закрывая погон, и на серой папахе с кокардой напорошено было снегу — он пригибал голову, но всё-таки задевал за снежные своды кем-то уже прорытого хода. Над обшлагом его левого рукава виднелись две нашивки из золотого галуна, одна над другой и над ними чёрная ленточка, чуть пошире галунов. Из распахнутой шинели сияли золотые пуговицы кителя.

— Нет-нет, — говорила Веруня, качая головой в цветастой шали, — вы меня не убедили. Всё не так просто, уверяю вас. Не вижу логики в ваших рассуждениях.

«Батюшки! Что за выражения! — так и ахнул Ваня. — Тон каков, тон! Великосветское общество… галантерейное обращение… Кино!»

А те остановились у угла дома, не обращая ни на кого внимания.

— Это несовместимо, как свист санных полозьев и щебет ласточки, но так, так! — горячо убеждал её офицер. — Такова жизнь, Вера Павловна. Именно такова.

— Насчёт ласточек — это вы у Тютчева взяли. Я помню, у него где-то о странности сочетания этих звуков… «Впросонках слышу я и не могу / Вообразить такое сочетанье… скрип полозьев на снегу / И ласточки весенней щебетанье».

Ваня ушам своим не поверил: да Веруня ли это?! Откуда такие познания о Тютчеве? Никто и не слыхивал, чтоб она читала когда-то стихи.

— Ах, умница! — покачал головой офицер. — Всё понимает с полуслова.

А о чём, бишь, у них главный-то предмет разговора? Ясно что не просто болтовня.

— «Не рассуждай, не хлопочи,/ Безумство ищет, глупость судит…»

Это читала Веруня. А офицер подхватил:

— «Дневные раны сном лечи, / А завтра будет то, что будет».

Маруся сзади подтолкнула сына: не подслушивай, мол. Ваня нехотя взошёл на крыльцо. С непонятной ревностью подумал: гуляет, вишь, Веруня с кавалером, позабыв обо всём, ни до чего ей дела нет. Она же поймала его взгляд, в котором, должно быть, ясно видна была укоризна, и сказала, дёрнув плечом:

— Да, гуляю. А ты мне свёкор, что ли? — Офицер не оглянулся. — Бессовестный, — укорила Маруся сзади, и Ваня получил ещё один толчок в спину.

— А что я такого сделал? — добродушно огрызнулся он уже в сенях. — Я только подумал… нелицеприятно. Думам не прикажешь.

В избу вошли — первое, что бросилось в глаза: на столе в хрустальной вазе — тюльпаны, яркие, большие. Такая ваза была у Веруни, но вот цветы… откуда? Понятно, что принёс их этот самый белогвардеец, но где он их взял! Можно поручиться, что в округе радиусом километров этак двести нет ни одного и захудалого цветка, а уж тем более таких пышных тюльпанов.

Огонёк керосиновой лампы и алые лепестки отражались в гранях хрусталя, и оттого ваза эта светилась сама, бросая блики на бедную обстановку избы.

Ребятишки Шурыгины возились у самовара в кухонном чулане возле печи. Самовар возмущенно шумел, в дырявом колене его трубы мелькал огонь. При виде вошедших братья-ухарцы от самовара отмежевались: это-де не наших рук дело, мы здесь, а он там, за углом печи.

— Бог помощь, мужики! — бодро сказал Ваня. — Как живёте-можете, чем занимаетесь? Докладывайте.

Но у «мужиков» докладывать охоты не было, они молчали. Маруся, как зачарованная, не отрывала взгляда от букета. Возле вазы на столе валялись фантики от съеденных конфет, а на пустой обертке шоколадной плитки улыбалась круглолицая женщина с ямочками на щеках, очень похожая на Веруню, и было написано: «Шоколадъ Миньонъ».

— Сергей Аркадьич обещал ещё принести, — горделиво похвастал Илюша, поймав взгляд Маруси.

Алешка что-то вынул из кармана и тайком разглядывал на ладони: уж не патрон ли опять?

— Что это у тебя? Дай-ка посмотреть, — сказал ему Ваня.

Оказалось, значок из оксидированного металла: орёл с крыльями, распахнутыми горизонтально; по орлу красная эмалевая лента с надписью «Армия освобождения России».

— Что, тоже подарок? Или… сам взял?

Алешка не успел ответить: в кухне вдруг раздался громкий выстрел; все вздрогнули. На залавке одновременно с выстрелом разлетелась на части пустая кринка, несколько черепков упали на пол. В чреве самовара зашипело, из него повалил белый пар, и струйка кипятка потекла не из краника, а сбоку, из образовавшейся вдруг дырочки с рваными краями.

Братья переглянулись. На лицах их не было испуга — только торжество и восторг. Секунду или даже больше Ваня онемело смотрел на самовар, потом отпихнул мать, чтоб она не стояла «в зоне обстрела», а сам встал, загораживая её и ребятишек.

— Сколько там? — спросил он у старшего, Илюши.

То оглянулся на братьев:

— Сколько, говори! — закричал Ваня.

Илюша испуганно показал один палец. Ваня шагнул в кухню, опрокинул самовар и вытряхнул из его нутра бессильно шипевшие угли прямо на пол. Так и есть: в луже кипятка среди черных углей лежала разорванная гильза от винтовочного патрона.

Распахнулась дверь и в избу вбежал офицер:

— Кто стрелял?

Ваня показал ему ещё горячую гильзу. Пар валил и кухни, как из бани.

— Вот он, пятый! — сказал офицер и укоризненно уставился на ребятишек. — А я-то вам верил! Вы мне слово дали! Сказали, что четыре патрона у вас отобрали, а пятый вы бросили в колодец. Вы обманули нас!

Братья построились рядком спинами к печке — заняли оборону, обеспечив себе крепкий тыл.

— Это постыдное вероломство, господа! — возмущался Сергей Аркадьич.

— Зимогоры, а не господа, — поправила Веруня, неторопливо вошедшая следом. — Хулиганьё! Отпетые головушки. Самоубьются они у меня, ей-богу.

Илюша был смущён, Никишка делал вид, что он тут совершенно ни при чём. А самый младший, Алёша, смотрел вызывающе: если, мол, вы все против нас, то мы ещё посмотрим, чья возьмёт.

Офицер сдвинул на залавке черепки — стала видна в обоях дырочка: пуля вошла в стену.

— Как же так, — повторил он. — Ведь тут речь о вашей чести, господа. Или для вас это пустой звук?

— Ай, да не расстраивайтесь вы, Сергей Аркадьич! — сказала Веруня. — Им что говори, что нет. Слава Богу, обошлось, и ладно.

— Вера Павловна, вы сознаете ли… они погибнуть могли!

— Они у меня могли погибнуть по десять раз на дню, — хладнокровно отвечала Веруня. — Вот погодите, еще что-нибудь утворят. У них возраст такой!

— Приятно познакомиться с вами, юноша, я слышал о вас очень много хорошего, — уже успокоенно сказал офицер великолепным баритоном (все-таки это он пел давеча под гитару!) и протянул Ване руку. — У вас мужественное лицо, как у воина, побывавшего в сражениях.

— Мои сражения впереди, — со всей серьезностью отвечал Ваня.

— Шрамы украшают мужчину. Я выражаю вам уважение.

Промедлив всего мгновение, Ваня протянул ему руку, и в ответ ощутил крепкое пожатие. Теперь только он мог разглядеть ухажера Веруни: прямые брови, хрящеватый нос, жесткая линия рта… нет, это никак не соответствовало Ваниному представлению об аристократической внешности. Никакой он не князь — просто офицер, военный человек. У князя должно быть холеное лицо, изнеженные, почти женские руки, обязательно перстень на пальце, да и не один! А у этого лицо обветренное, рука лопатой, как у мужика деревенского. Но не потому ли Ваня почувствовал, что одновременно с рукопожатием попал под обаяние этого человека. Ощутив чужую власть над собой, Ваня нахмурился и мобилизовался для сопротивления, как давеча братцы-ухарцы.