Солдат трех армий - Бруно Винцер

– . Милый господин Винцер, этими отговорками вы от министра не отделаетесь. Его информировали, что на этом вечере велась магнитофонная запись, и теперь он требует от вас этот материал, причем прислать его нужно с первым же курьером в Бонн.

– Позвольте, кто же министра информировал?..

– Как вам известно, в пресс-конференции принимали участие два представителя Союза резервистов. Председатель его, Адельберт Вайнштейн, – друг министра, о чем вы знаете так же хорошо, как и я. Надо ли еще что-нибудь добавлять?

– Нет, благодарю. Я рад, что это не кто-нибудь из моих офицеров. Что же мне делать?

– Господин Винцер, у меня нет прямого поручения к вам. Я только хотел поставить вас в известность, что завтра прибывает курьер из Бонна, который получил приказ потребовать от вас магнитофонные записи для министра. Если угодно, я тоже только информировал вас, ничего больше.

На этом мой друг кончил разговор и положил трубку. Его самовольный звонок по телефону, которым он меня предостерегал, мог ему дорого обойтись.

Выудить что-нибудь из моего доклада о пресс-конференции было, и правда, нелегко – я это понимал. Но если бы Франц Йозеф Штраус получил магнитофонные ленты, он узнал бы своих «друзей» по голосам. Вдобавок мы, обращаясь друг к другу в прениях, упоминали звания и фамилии. Словом, окажись тогда магнитофонная запись у Штрауса, мне и некоторым моим коллегам офицерам пришлось бы сказать последнее «прости» бундесверу, а кое-кому из нас дали бы возможность продолжать свою трудовую деятельность за толстыми стенами некоего дома с непроницаемыми окнами.

Теперь и до капитана Небе, который не принимал участия в пресс-конференции, дошло, что назревают какие-то события. Правда, из моего телефонного разговора он не все уловил, потому что я плотно прижал к уху трубку. Ему и в голову не могло бы прийти, что на другой день курьер из Бонна потребует от него, как от моего заместителя, магнитофонные ленты. Между тем они лежали у меня дома, я хотел их еще раз спокойно прослушать. Я уже много раз их прокручивал, однако это далеко не способствовало моему душевному равновесию. Нет, эти магнитофонные записи никоим образом не должны были попасть в руки министра.

Уничтожить их или смыть я не имел права: меня наверняка отдали бы под суд, ведь это было казенное имущество и документальный материал, а кроме того, против меня дали бы показания представители Союза резервистов, перед которыми я выступал в качестве руководителя пресс-конференции, и все, что я там говорил, несомненно, было еще свежо в их памяти, даже если они не запомнили фамилий других офицеров.

Мысль, которую я много месяцев вынашивал, теперь выкристаллизовалась, стала решением перед угрозой ареста и потери возможности публично выступить. А я не хотел молчать, я хотел наконец заговорить свободно и открыто, выступить с предостережением против целевых установок бундесвера, против его методов, указать на тождество между настоящим Германии и ее недавним, и даже совсем недавним прошлым, предостеречь против Франца Йозефа Штрауса.

В последнее время я стал чаще слушать радиопередачи из ГДР и составил свое собственное мнение о ней, хоть и знал Восточную зону только по пропаганде Запада. И все-таки мне стало ясно, что в Германской Демократической Республике я получил бы возможность высказать публично то, что мне возбранялось говорить в Западной Германии. Мое представление о ГДР подтвердил своими высказываниями Шмидт-Витмак, бывший депутат бундестага и мой хороший знакомый, который уже давно жил в столице ГДР.

Но я еще сидел в своем служебном кабинете штаба Военно-воздушной группы «Юг». И вот, словно гость в собственном доме, я откланялся, прощаясь и со своей деятельностью, и со своим штабом.

Каждый час этого дня после знаменательного телефонного разговора для меня незабываем.

Оставив свою машину на стоянке перед «Рейхсхофом», я пошел в городской парк, расположенный в нескольких минутах ходьбы. Я сел на скамью и попытался привести в порядок свои мысли не столько для того, чтобы снова взвесить уже созревшее решение – все обстоятельства говорили в его пользу, сколько для того, чтобы продумать способы его осуществления.

Что скажет моя жена? Ехать ли ей со мной или я должен оставить ее пока здесь?

Как и где перейду я границу, могу ли я вообще взять с собой семью? Правда, моя жена достаточно спортивна, ей можно предложить такое необычное ночное путешествие, но с годовалым ребенком это предприятие рискованное. И не позже какого часа назначить мне свой отъезд, если только все не сорвется в последнюю минуту?

Мне казалось, что все, с кем я встречался или разговаривал в те минуты, догадываются о моем замысле.

Итак, мне надо было начистоту объясниться с женой. В последний раз ехал я привычной дорогой из штаба домой по длинной магистрали в лесной массив города, где находился наш поселок.

Разговор, который мы вели потом с женой в нашей машине на мосту через Рейн, был очень серьезным. Говорить на эту тему в доме было бы неумно. Стены имеют уши, и хоть это не всегда уши Ведомства по охране конституции{1}, у меня не было ни малейшего желания делиться своими планами с любопытной соседкой.

Моя жена очень хорошо знала, что многое в бундесвере мне не по душе. Присутствуя при моих беседах с друзьями офицерами и нашими частыми гостями журналистами, она могла убедиться, что я не принадлежу к числу почитателей министра. Об этом же ей было известно из моих столкновений с начальством, возникавших, когда речь заходила о принципиальных вопросах. Но о том, что я уже несколько месяцев ношусь с мыслью бросить службу в бундесвере и перейти в ГДР, я ей ничего не говорил. Естественно, что мое решение ее испугало.

Ничего хорошего она до сих пор о «зоне» не слышала. И вот сейчас придется покинуть все, что стало ей близко и дорого, и двинуться вместе со мной навстречу неизвестному будущему. Я понимал, чем был вызван ее первый вопрос, которым она попыталась выразить свои опасения:

– Здесь у тебя хорошо оплачиваемая должность, ты занимаешь какое-то положение, здесь ты получишь со временем пенсию. А что будет там?

– Мне придется подыскать себе работу, а может быть даже, я займусь журналистикой.

– Значит, твоя военная карьера кончена. А обо мне и мальчике ты подумал?

– Конечно. Но ему всего один год, пока он станет самостоятельным, пройдет уйма времени. Но ты говоришь только о трудностях, которые ждут нас там. А что будет с вами здесь, если Штраус возьмет меня в оборот?

– Не так все это страшно, мне ведь он ничего не может сделать.

– Разумеется, вреда он тебе причинить не может. Но на какие средства вы с мальчиком будете жить, если меня посадят? По ту сторону границы я смогу о вас заботиться. Если же ты останешься здесь, все на тебя обрушатся, а в кармане у тебя не будет ни пфеннига.