Нина (сборник) - Алексей Ратушный

– Галя вчера уехала. – Нина смотрит на меня из глубины своего номера.

Мы выходим на балкон, и неожиданно она заявляет:

– Знаешь, как невыразимо грустно было сразу после её отъезда!

И… плачет. Я утешаю её, я пытаюсь её веселить… А через один вечер я провожаю её на поезд. Вот он отходит и скрывается за поворотом. Вот я стою на той же самой улочке. Пока ещё всё спокойно, Нина дала мне свой домашний телефон и свой адрес. Просто так. И я записал просто так. Мы оба уверены, что больше никогда не встретимся…

И вот солнце слегка склоняется к закату, и я хожу по внезапно опустевшему балкону нашей палаты, и вдруг… что-то страшно рвётся в груди, душит в горле и мои глаза застилает солёная пелена…

Никогда! Я сдерживаю себя до предела, но ЭТО накатывает всё мощнее и ярче…

Никогда! И я рыдаю, я уже не в силах удержать ни слёз, ни голоса, ни рук, ни ног… Второй раз так я буду плакать только через двадцать пять лет!

Ну, а ты не плачь! Потому что сказка ещё только начинается.

Глава вторая

Ты ко мне никогда не вернёшься!Я тебя никогда не найду!Если встретимся, ты отвернёшься,Если нет, не узнаю, пройду!Мы так мало встречались с тобою!Я не понял тебя, был несмел,И под шёпот ночного прибояПесен всех я пропеть не успел!А когда я с тобой расставался,Я не знал, что уходит любовь,Ты прости, что я поздно признался,И не в силах вернуть тебя вновь!

…Говорят – нельзя бросать спорт резко. Говорят, что те, кто резко бросил, часто болеют и быстро умирают. Говорят, что спорт не любит, когда его бросают. А кому это понравится, когда его бросают… Но я не бросил спорт. И не собирался бросать.

Я вернулся в Свердловск и вернулся в свой техникум. В августе мне сделали операцию (удалили гланды). В больнице я продолжил изучение книги Ласкера «Учебник шахматной игры» и вскоре выполнил норму первого разряда. Двадцатого сентября я вышел на старт километрового кросса и выиграл первенство техникума. Но пробежал эту дистанцию всего за три минуты и шесть секунд. А ведь зимой в манеже УПИ мне посчастливилось пролететь эту же дистанцию за две минуты сорок одну секунду!

Потянулись учебные недели. Изредка я посылал письма Лене Машуковой, изредка она отвечала мне. Ленка была очень серьёзным человеком, наш брак казался мне неотвратимым хотя бы потому, что у нас с ней всё было слишком романтично…

Ходил я с трудом. Тот памятный забег в техникуме вообще отнял все силы. Мне снился бег. Всю осень и всю зиму я просыпался от невозможности опередить кого-то на дорожке. Подкатилась зимняя сессия. Экзамены я сдавал автоматом и досрочно, и поэтому выкроились две недели чистых каникул. На что я их потрачу, я знал ещё в июле.

Собрался. Деньги только на дорогу туда и обратно. Большой, непропорциональный тулуп – единственная моя тёплая одежда. Валенки. Какая-то старенькая меховая заячья ушанка. Со стороны я был просто смешон. Но меня это не интересовало. Я ехал в Москву.

Прибыл. И здесь мне посчастливилось первый и последний раз в жизни попасть на спектакль Большого театра в Кремлёвский Дворец съездов. Давали «Фигаро».

Весь следующий день я провёл в поисках улицы Грайвороновской и третьего корпуса заветного дома. Нашёл. Голос за дверью сообщил, что Нина придёт позже.

И вот я четвёртый час стою у морозного подъезда и жду. Я не курил, не пил, не интересовался ничем и никем. Я просто стоял и ждал. Она появилась из темноты внезапно. Лёгкая, в великолепной белой шубке. Увидев меня, вначале замедлила шаг, потом остановилась. Я замер.

– Ты?!

– Я.

– Зачем приехал?

– Посмотреть на тебя.

– Насмотрелся?

– Да.

– Тогда прощай.

Она легко взошла по ступеням и скрылась в лифте.

Девочка! Если тебе встретится смешной, нелепый, нескладный мальчик, который не знает слова «трахаться», не понимает, что тебя нужно ласкать и обнимать, что ты мечтаешь об алом принце на белом коне. Если он встретится тебе сегодня, а через полгода или год будет стоять у твоего подъезда и глупо мечтать только увидеть тебя, знай: это твой единственный шанс на потрясающую, неземную, сверхромантичную и самую преданную и искреннюю любовь на земле! Дважды Бог такого шанса не даёт никому. О! Если бы она не вошла в лифт! Если бы не спросила так презрительно «Зачем?»! Разве могло бы случиться всё то, что случилось!? Боги, боги! Как грустна вечерняя земля! Это знает уставший.

…После всего этого ужаса мне хотелось только одного: умереть. С того вечера – который всё длится и длится во мне, с того мгновения, как лифт унёс её вверх, а меня швырнуло в темноту московской улицы – жизнь превратилась в одно бесконечное ожидание неизбежной смерти.

Все события, люди, дороги были как бы бледной иллюстрацией того, что могло бы быть. Она жила во мне и живёт по сей день всё в той же Анапе. Всё у той же скалы она каждый день бродит по воде и её прекрасное тело легко и изящно омывается лучами солнца. Грация её движений звучит во мне дивной мелодией, но каждый вечер на закате во мне просыпается волк и хочется выть от бессмысленной этой утраты. И не выдохнуть эту боль в груди. И не выплакать этих слёз. Не вырвать этих воспоминаний. Не утолить эту жажду. Никогда!

Нина! Я любил тебя и только тебя. Тебя одну. Всю жизнь. На всех дорогах, на всех тропах. Со всеми женщинами, со всеми встречами.

Нина! Не было, нет и никогда не будет на свете такой прекрасной, возвышенной и чистой любви. Любви, которой не нужно тела, но только слово и взгляд.

Нина! Сколько долгих ночей я провёл с тобой без тебя!

Нина! Сколько долгих дней я, как в тумане двигаясь, шептал твоё имя и никогда не осквернял его ни одной гадкой мыслью. В мгновения наивысших откровений души я вспоминал твой взгляд и не хотел, не хотел, не хотел с ним расставаться! Все сокровища мира я готов был бросить к твоим ногам! Все сказки света готов был променять на одно твоё ответное «люблю»! Но ты – никогда не любила меня. И никогда не ждала. И никогда не верила.

И что осталось? Несколько наших простеньких диалогов в моей истерзанной страстью памяти, да ещё несколько твоих взглядов. Давно упал самолёт с Бикилой, но раскалённые улицы Рима всё хранят и хранят невидимые следы его босых ног.

Всё заметает и заметает песок мои кровавые следы на битумной дорожке Краснодара. Всё так же упорно стремится к финишу Люда Брагина. И Юра Корченков всё бьёт и бьёт всесоюзный рекорд на десять тысяч метров. Время остановилось.

Ты не вышла замуж. Не родила детей. Всё тот же голос твоего отца отвечает мне в телефонную трубку:

– Она придёт позже, перезвоните.

И век несётся мимо нас, мы меняемся с ним и остаёмся самими собою, пока живёт во мне тот юноша, одетый в нелепый полушубок и валенки и ждущий тебя у подъезда в Москве. В городе, в котором я никогда не ем плов.

Только ты не плачь!

Глава третья

Я думаю о женщинах день и ночь. Я постоянно жду их появления в моём воображении, и они приходят. Они приходят по одной и группами. Они врываются в моё сознание и тревожат мой дух. Они приходят ко мне из памяти. Они возвращаются и вновь растворяются в непонятном «где-то»…

Этот калейдоскоп их появлений и исчезновений звучит во мне какой-то странной пронзительно высокой музыкой. И главная тема этого поразительного концерта – Люба.

Она всегда рядом. Она бдительно охраняет мой мозг от слишком долгих посещений других женских фигур. Она доминирует всюду во мне. Она желанна и неприступна. Она – высшая цель и главная идея всей этой музыки. Я не остаюсь без неё ни на мгновение. И где-то рядом с ней, но всё-таки на втором плане – Наташа.

Но если Люба – это смысл и суть мелодии, и её главный непрекращающийся ритмический рисунок, то Наташа – это страсть и пафос музыки моей души. Люба – это Рим, власть, закон, роскошь и величие. Наташа – Греция, изящество, искусство, возвышенное и чистое пение. Люба – это очаг, Наташа – это огонь. Люба – это дом. Наташа – это хозяйка дома.

Я проклинаю своё гаремное мышление. Я не желаю нарушать ни одного своего данного слова, ни одной своей клятвы. Я люблю их обеих. Я не мыслю себя без них и вне них. Мне нужны обе. Для Любы я – мальчик, для Наташи – мужчина. Для Любы я – дурачок, юродивый. Для Наташи я – гений. Для Любы я – необходимый элемент интерьера и оформления семьи. Для Наташи – муж и отец её ребёнка. Они обе имеют от меня дочерей. Свету и Евдокию разделяют 17 лет! Поразительно: я всегда мечтал встретить с Любой двадцатилетие нашей свадьбы в Реттиховке. Но встретил его в городе, где живёт её родной отец, и в который она сама меня привезла… Но без неё! И уже без Дунечки.

А ведь был февраль 1971 года. Самый его конец. Утро. Я раскачался на кресле, разгоняя кровь в сухих суставах и с силой, вставая, вытолкнулся. Двинулся в коридор к умывальнику. Над умывальником – окно. Сквозь окно било солнце. Его лучи расходились косыми пучками и в этих световых столбах плясали мелкие пылинки. Я обернулся и остолбенел. В дымке световых световых лучей и пылинок, едва различимые глазу, привыкшему к яркому свету, стояли три фигуры, которые вызвали ассоциацию с романом дона Сервантеса: высокая фигура Дон-Кихота, маленькая кругленькая фигура Санчо-Пансы ещё одна хрупкая фигурка прекрасной незнакомки. Это оказались новые жильцы четвёртой квартиры – три девушки, прибывшие отрабатывать три года по распределению в Свердловске.