Четверо из России - Василий Клепов

Не знаю, долго ли мы стояли перед комендатурой, но очнулся я, когда часовой толкнул меня в спину автоматом:

– Коммт, коммт, шнелль…

– Дождался своих, гад! – мрачно проговорил Левка. И я понял, что он думает о Белотелове.

Димка, размахивая узелком, шагал молча, устремив взгляд вперед. На его посеревшем лице не было никакой растерянности или паники.

– А ведь надо что-то делать, Димка, – проговорил я, когда молчать стало уже невмоготу.

– Вы идите, а мне – сюда, – бросил Димка и свернул с Интернациональной на улицу Девятого января.

Мы с Левкой вернулись домой и сели на подоконник. Во дворе играли ребятишки. Они сразу рассыпались, как воробьи, стоило появиться немцу. А фашисты приходили во двор часто: в недостроенном доме, покрытом теперь толем, был устроен какой-то немецкий склад. Перед ним все время ходил часовой.

– Взорвать бы, – тихо произнес Левка.

Я понял, о чем думает его отчаянная головушка.

– Взорвать – хорошо, но как?

– Известно, как… Мину подложить и – бенц!

– А как подложишь? Склад-то охраняется…

– Ты ничего не понимаешь, я смотрю. Надо действовать не одному, а двоим. Ты бы его отвлекал, а я р-раз и – там. Мину или взрывчатку подложу и – готово!

В самом деле… Ведь подрывают склады и поезда партизаны. И есть среди них пацаны вроде нас!

Я задумался и размышлял до самого отбоя. А когда мы улеглись спать, шепнул:

– Знаешь что, Левка? Хоть мы и не хотели изучать фашистский язык, а придется. Вот изучим, тогда можно развернуть диверсионную работу…

Утром я выложил на балконе свой сигнал, но Димка почему-то не шел. Я достал с полки учебник немецкого языка и пригласил Левку заниматься.

– Вас ист дас? – спросил я его, кивая на дверь.

– Дас ист дас фенстер…

– Эх, ты! Фенстер… Фенстер – это окно.

– Что же это я? Дас ист ди диле.[8]

– Нейн, – усмехнулся я.

– Ди декке.[9]

– Нейн…

Левка перебрал весь словарь из параграфа «Дас циммер», а слова «ди тюр» так и не вспомнил.

– Вер ист дас?[10] – показал я на часового.

– Вер ист диэер менш?[11]

– Я тебя спрашиваю: «кто это такой?» А ты вместо ответа тоже говоришь: «кто этот человек?»

– А как надо сказать? – спросил Левка, и в его глазах я впервые уловил страстное желание изучить немецкий язык. – А, Молокоед? Скажи, как?

Но я и сам не знал, как будет «часовой» по-немецки.

Я перелистал весь словарик, но в нем не было такого слова. Тогда я подмигнул Левке и постучал нашему «официру»:

– Герр обер-лейтенант, гештаттен зи мир ейне фраге[12], – приготовил я длинную фразу.

– Я, я[13], – раздался из-за двери густой бас.

– Герр обер-лейтенант, их вилль лезен унд шрайбен лернен.[14]

– Рихтиг, рихтиг[15], – ощерясь в ухмылке, проговорил немец.

Кое-как мне удалось выпросить у него немецкий разговорник, из которого я узнал, что часовой по-немецки будет «ди вахе». Беда была лишь в том, что немцы, видимо, думали, что пришли в нашу страну, как в ресторан. Почти все фразы в разговорнике относились к еде. Приготовьте мне то да подайте другое.

Левка сел ближе, и мы стали запоминать целые немецкие фразы.

Неожиданно все содрогнулось. И наш дом содрогнулся, даже подскочил от взрыва. Выглянув на улицу, мы увидели, что все – и русские и немцы – бегут по направлению к комендатуре.

– Вот это – да! – весело ухмыльнулся Левка. – Вот это саданули!

На месте столовой № 17 курились только развалины, когда мы прибежали туда. У развалин встретили Димку. Он мчался навстречу радостный и оживленный.

– Ты видел, Дим, как ахнули комендатуру? – спросил Левка.

– Нет, – ответил Димка, но по его веселому лицу я понял, что знает он больше нашего.

– А как отец? Жив?

Димка оглянулся, прижал губы к моему уху:

– Жив папка. Это из-за него и взлетела комендатура.

Оказывается, Николая Арсеньевича вместе со всеми арестованными по делу о поджоге электростанции держали во дворе комендатуры, в каменном сарайчике. Оттуда по ночам людей увозили и расстреливали. Димка сговорился с двумя товарищами отца, которых мне не назвал, и отправился в комендатуру с передачей. Он осторожно вручил дежурному корзинку с провизией. В ней были белые булочки, большой каравай хлеба, две жареные курицы и яйца. Дежурный, конечно, набросился на кур и, пока расправлялся с ними, каравай хлеба взорвался, так как в нем была бомба.

Я с восхищением смотрел на Димку: он уже действует! А мы еще только собираемся.

Целыми днями сидели мы и изучали этот проклятый язык, и я никогда еще не подозревал, что у всех у нас такие огромные способности. Не знаю, что нам помогало – разговорник или страстное желание читать и говорить по-немецки, но только месяца через два мы уже могли кое-как объясняться с немцами.

– Во ист дейн фатер?[16] – спросил я Димку, когда мы устали от зубрежки немецких слов.

– Мейн фатер? – переспросил Димка. – Мейн фатер арбайтет[17].

Я в изумлении поднял брови. Мы презирали тех, кто шел служить или работать к немцам. Таких людей у нас, не стесняясь, называли шкурами или предателями. И меня поразил спокойный Димкин ответ.

– Как? Он же старый коммунист!

– А ты думаешь, старые коммунисты сидят сейчас без дела? Они все работают… Чтобы скорее изгнать фашистов.

– Что же делает твой отец? – настаивал я.

Но от Димки я так ничего и не узнал. Уже потом он признался, что Кожедубов ушел в партизаны.

А фашисты выходили из себя, видя, что наши люди не хотят на них работать. Только и слышно было по городу: того расстреляли, другого отправили в концлагерь, третий уже писал из Германии – его фашисты силой увезли на работу.

Однажды мама вернулась из деревни, куда ходила менять свои платья на картошку, расстроенная и бледная. Я пристал к ней с расспросами: в чем дело?

– Сынок, – прижала меня мама к груди, – не лучше ли будет, если вы с Левой уйдете в деревню? Я уже договорилась с одним очень хорошим человеком…

– Чтобы меня укрывали от фашистов? – обиделся я. – Никогда этого не будет!

И вот случилось непоправимое. Настал день, когда к нам пришли двое: немец и их «переводчик» Мурашов.

Они велели мне и Левке немедленно собираться. Мы хотели удрать, но около подъезда нас поджидала машина.

На станции творилось что-то невероятное. Немцы оттесняли всех провожающих за железную решетку, которой был обнесен вокзал. Стонущая, плачущая толпа нажимала на нее с такой силой, что, казалось, решетка не выдержит и рухнет. Я все глядел туда, ожидая, что придет мама. Но только после второго звонка вдруг увидел ее, рванулся и побежал.

Она протягивала мне сквозь железные прутья свои маленькие холодные руки:

– Не плачь, сынок! Береги себя!

Я испугался за маму. Губы, щеки, каждая морщинка на ее лице вздрагивали, но глаза были сухими.

– Мама, мы все равно убежим…

– Будь осторожен, сынок!

Меня с силой оторвали от решетки. Немец, подгоняя прикладом, заставил убраться всех в вагон.

Прозвучал сигнал отправления, под крики, плач и стоны собравшихся троих мальчишек угоняли на запад.

– Вот и встали мы на Тропу… Только пятками наперед! – сказал Левка, и в темноте вагона трудно было понять, смеется он или плачет.

НЕВОЛЬНИКИ

Настал, настал суровый час,Для Родины моей, —Молитесь, женщины, за нас, —За ваших сыновей.

Нас везли куда-то уже пятые или шестые сутки. Поезд подолгу стоял на станциях, потом раздавался громкий стук буферов, рывок – и вагон медленно, со скрипом и визгом, снова начинал двигаться. Где мы ехали, никто объяснить не мог; мимо больших станций поезд проходил не останавливаясь, а названия мелких ничего нам не говорили.

Своих продуктов у нас давно не было, и приходилось дважды в день становиться в очередь, чтобы получить полкружки какой-то темной бурды, которую приносили два дюжих краснощеких немца.

Они сразу начинали кричать:

– Нун, шнелль! Эрфассен им флюге! Шнелль, шнелль![18]

Мы все голодали, но особенно тяжело приходилось Левке. На него было страшно смотреть. Бледный, с синими губами, он тяжело ворочал черными глазищами, и его огромные уши казались еще больше. Ему никогда не хватало баланды, и часто мы с Димкой отдавали Левке свой паек.

Однажды, когда в кружку плеснули чуть-чуть тепловатой жидкости, Большое Ухо возмутился и закричал:

– Филь цу вениг! Цухабе![19]

Фашиста поразило, что какой-то русский мальчишка говорит с ним по-немецки, он осклабился, зачерпнул полную поварешку и плеснул Левке прямо в лицо:

– Да хает ду, руcсише швайн![20]

Левка склонился, утираясь рукавом, и, когда разогнулся, я увидел на его лице слезы.