Исповедь социопата. Жить, не глядя в глаза - Томас М.

Как у вас с моралью? Не находите ли вы, что значительно проще судить себя и других по стандарту «выживают самые приспособленные»? Люди порой упрекают нас, что мы не умеем сожалеть и раскаиваться, и полагают, что это плохо. Почему-то считается, будто способность испытывать чувство вины – неотъемлемый признак хорошего человека. Но мне думается, что в мире не существует универсальной и тем более «объективной» морали. Богословы и философы тысячи лет ломали копья в спорах, но так и не пришли к однозначному выводу, что это такое и каковы признаки и мера высокой нравственности. С моей точки зрения, трудно поверить в нечто столь эластичное и изменчивое, к тому же оправдывающее такие ужасы, как убийства по зову чести, «справедливые» войны и смертная казнь. Подобно большинству людей, я религиозна, и именно вера нравственно направляет мою жизнь, придает мне уверенности, помогает избегать тюрьмы и оставаться незаметной в толпе. Но суть морали всегда от меня ускользала и ускользает до сих пор.

У меня прагматичный взгляд. Я подчиняюсь требованиям морали, когда мне выгодно, а в иных случаях поступаю так, как нужно мне, не затрудняясь поиском самооправданий. Однажды мне пришлось помочь двум старикам, пережившим холокост, заполнить документы на получение компенсации от немецкого правительства. Это была супружеская чета. Она – милая светловолосая женщина лет восьмидесяти. Было видно, что она тратит немалые деньги на одежду, косметику и пластические операции. У ее мужа, человека еще более почтенного возраста, сохранилась копна седых волос, а на лице было написано выражение, характерное для престарелых звезд Голливуда. Его документы были в порядке. В какой-то момент он даже воинственно засучил рукав и показал мне вытатуированный на предплечье лагерный номер, совпадавший с указанным в документах. Бумаги женщины, однако, вызывали сомнения. Согласно документам, она находилась в разных лагерях с большими перерывами, что, учитывая немецкую педантичность, показалось мне странным. Я не знала, что именно следует написать в заявлении, и, сказав, что мне надо проконсультироваться в организации, отвечающей за выплаты компенсаций, встала со стула. Женщина впала в панику, схватила меня за руку и усадила на место. Вероятно, то, что последовало, объяснялось старостью, легким слабоумием и плохим знанием английского. Ткнув пальцем в одну из бумаг, она сказала: «Это не я».

Передо мной развернулась история мошенничества и выживания любой ценой. Я поняла это не столько из слов клиентки, сколько благодаря профессиональной привычке подозревать обман. Глядя на ее светлые волосы и голубые глаза, трудно было предположить, что она еврейка. Во время нацистского режима она работала портнихой, а потом похитила документы у другой молодой женщины, умершей вскоре после освобождения из концлагеря. Они-то и подтверждали сочиненную моей клиенткой легенду. Такова суть, но я давно взяла себе за правило не задавать лишних вопросов. Наверное, даже ее муж не знал, кто она на самом деле. Возможно, это вымысел, игра ее или моего воображения.

Как бы то ни было, я не испытывала никаких угрызений совести, помогая ей заполнять нужные формы. Не мое дело оспаривать рассказанную ею историю – я должна лишь помочь связно ее изложить. Ситуация даже доставила мне удовольствие, так как женщина не вызывала у меня ничего, кроме восхищения. Я немало путешествовала и посетила множество мест, связанных с холокостом; побывала я и в Доме-музее Анны Франк. И везде я всегда поражалась равнодушию большинства людей: соседей, жителей городов, охранников концлагерей и самих заключенных.

Глядя на эту старую женщину, я видела саму себя. Мы родственные души. Она понимала, что значит выживать любой ценой, и похитила чужие документы, чтобы обрести свободу. Хотелось бы и мне так преуспеть в жизни.

Наверное, ей повезло, что она попала ко мне, а не к другому волонтеру. Трудно сказать, но возможно, что человек с более твердыми моральными устоями, чем у меня, начал бы задавать неудобные вопросы, выдавливая из женщины компрометирующую ее информацию. По всей видимости, добросердечный волонтер мог бы понять, что женщина страдала во время войны, но не так, как те, кому предназначались компенсации. Наверное, во время войны она жила в постоянном страхе разоблачения. Кто знает, скольких людей ей пришлось подкупить, с кем подружиться и кого соблазнить, чтобы сохранить свободу. Но, возможно, нашелся бы юрист, не желающий помогать человеку, спасшемуся за счет нарушения общепринятых правил и норм. Должны ли мы испытывать отвращение к людям, берущим у системы то, что не принадлежит им по закону, пользуясь прорехами в социальном законодательстве? Некоторые, наверное, смогли бы упрекнуть мою клиентку в том, что она воспользовалась арийской внешностью, чтобы избежать участи своего народа. Но ей повезло: я не испытывала нравственных колебаний. Бумаги были оформлены, и пара отправилась в ближайший ресторан обедать.

Приходилось ли вам, к ужасу окружающих, молниеносно принимать важные решения? Социопаты славятся спонтанностью поведения. Я, например, просто не знаю покоя; мне трудно надолго сосредоточиться на чем-то одном, я редко удерживаюсь на одной работе больше нескольких лет. Социопатам как воздух нужны внешние стимулы, без них мы начинаем скучать и поступаем необдуманно. Темная сторона нашей импульсивности состоит в том, что мы фиксируем внимание на чем-то одном, отвлекаясь от всего остального, и теряем способность прислушиваться к доводам разума. Но если большинство, поддаваясь моменту, теряет голову, я делаю то же с холодным сердцем.

Я никогда никого не убивала, хотя часто хотелось, но тут я едва ли отличаюсь от остальных. Мне редко хотелось убить кого-то из близких; чаще такое желание возникало в отношении случайных людей, почему-либо вызвавших раздражение. Однажды, когда я была в Вашингтоне на конференции правоведов, рабочий в метро попытался пристыдить меня за то, что я попыталась войти на закрытый эскалатор. Он спросил меня по-английски с сильным иностранным акцентом: «Вы что, не видите желтый барьер?»

Я: Желтый барьер?

Он: Да! Я только что поставил барьер, и, значит, проход на эскалатор закрыт!

Я смотрю на него без какого-либо выражения.

Он: Это нарушение! Разве вы не знаете, что входить на закрытый эскалатор нельзя? Вы же нарушаете закон!

Я остаюсь бесстрастной.

Он (явно озадаченный отсутствием реакции с моей стороны): Ну хорошо, в следующий раз не нарушайте, ладно?

Нет, не ладно! Совершив нечто ужасное, люди часто потом объясняют, что «сорвались». Мне очень хорошо знакомо это ощущение. В тот раз я стояла, дожидаясь, когда волна ярости захлестнет часть мозга, ответственную за решения. Когда момент настал, я преисполнилась ледяного спокойствия и целеустремленности. Прищурив глаза и сжав зубы, я пошла за рабочим. В крови бушевал адреналин. Во рту пересохло, появился металлический привкус. Усилием воли я заставила себя внимательно следить за всем, что происходит вокруг, стараясь предугадать, как поведет себя толпа. До этого я не бывала в Вашингтоне и редко ездила в метро. Час пик еще не наступил. Я рассчитывала, что он в одиночку зайдет в какой-нибудь пустынный проход или незапертое помещение и там я застану его одного. Я была полностью сосредоточена на том, что сделаю потом. В воображении мои пальцы смыкались на его горле и жизнь постепенно покидала его. Вот проявление высшей справедливости, казалось мне.

Теперь и подумать об этом странно. Я вешу 60 килограммов, а в нем было не меньше 75. Как у всех музыкантов, у меня сильные руки, но настолько ли, чтобы задушить крупного мужчину? Легко ли лишить человека жизни? Когда однажды дошло до дела, я не смогла даже утопить детеныша опоссума. Я находилась под властью иллюзии собственной силы, но в конце концов ничего не произошло – рабочего я потеряла в толпе. Ярость улеглась так же быстро, как и возникла.