Дневник Булгарина. Пушкин - Григорий Андреевич Кроних
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Пребываю вам благосклонный Александр».
Все новые кавалеры собрались в Мраморном дворце, и шеф наш, Его Высочество цесаревич, вручил каждому рескрипт и орден, и каждого из нас обнял и поцеловал, сказав на прощанье: «Поздравляю и желаю вам больше!»
А затем были и первая любовь. Из глубины памяти пропечаталось очаровательное личико Шарлоты. Чуть приподнятая верхняя губка, черные локоны, матовая кожа, а глаза… глаза — сама живость, искренность, игривость, желание. О — как они могли передать все оттенки любовной игры — от легкой искры до глубокого темного пламени страсти. Как приятно было погружаться и всплывать, чтобы только набрать в грудь воздуха. Она хохотала над моими выдумками, лукаво щурилась или грациозно изгибалась. В неистовстве она хрипела, а на вздернутой губке выступали крошечные соленые капельки… Как счастлив я был тогда с ней!
Цирцея и Калипсо в одном лице — так, помнится, характеризовал ее полковник Талуэ. Лишь с третьего его намека понял я, что это Шарлота искала моего расположения, а не я — ее (как думал!), и с корыстной целью — она оказалась коварной шпионкой. С течением времени прекрасная француженка превратилась в приятное, щекочущее чувства воспоминание, хотя тогда, в декабре 1807 года, ее разоблачение доставило мне немало горьких минут. Но что те минуты — как злая приправа к европейскому изысканному блюду — в сравнении с месяцами, годами неутоленного чувства. От шпионской мелодрамы мысли проскочили сразу в драму.
Лолина, сжалься надо мною! Всего месяц я смел ее так называть — да и в этот месяц не питал надежды хоть сколько-нибудь к ней приблизиться. Она меня звала по-польски — Тадеуш. От воспоминаний этого короткого времени сразу бросает в трепет лихорадки. Один раз я держал ее в своих объятьях! Не по взаимному влечению, а благодаря божественному капризу римской весталки. Тогда решилось дело: ее просватали за богатого старика, она была в отчаянии… Я как сейчас помню ощущение совершенства, покрытого шелком, горячей кожи, болезненного воспаления на грани чувств, за которым обморок, смерть… Воспоминания этих сладких судорог такие же острые, как толчки агонии, сотрясающей древко лейб-казацкой пики…
Моя Лолина — так я звал и зову ее только про себя. Лолина смеялась, играла, я робел и старался растопить ее сердце описаниями своих военных подвигов и мадригалами на польском языке. Что ей было до одного из поклонников, молодого, без состояния, без определенных видов на будущее. Тогда, в Париже, я был стеснен в средствах, только собирался поступить на службу к Императору… Да и солдат был Лолине, верно, не нужен. Как оказалось после, нужен был генерал. Любит ли она своего Витта? Как бы то ни было…
Светская и страстная, все обещающая и ничего не дающая, искренняя и коварная, воспламеняющая и холодная, как медный пятак. Быстрый ум ее в сочетании с неодолимым очарованием приводили к непонятному онемению. В ее присутствии я с трудом подбирал слова, путался не то, что во французском — родном польском языке, неловкими движениями задевал всякие безделушки, которые она так любила. Впрочем, наверное, и теперь любит. Сильно ли переменилась? Мы не виделись 16 лет, — целый пуд времени…
3
Первым в кабинет, как обычно, зашел Николай Иванович.
— Какие новости? — спросил он сразу.
Греч, как и все, уверен, что я знаю больше других. Это дорогого стоит, когда ближайший помощник свято верит в твое всезнание. Но как трудно поддерживать такую репутацию! Хорошо, что до Александра Христофоровича я успел заехать в министерство иностранных дел и услыхал свежие новости. Да пару сплетников повстречал. Есть люди, которые находят удовольствие и значение собственной персоны в том, чтобы рассказать издателю газеты новость, какой он еще не знает. Удивитесь этакому известию, и будете регулярно бесплатно получать целый ворох сплетен и пару новостей. Различить их просто: сплетни подробные, обкатанные, с множеством красочных деталей, а свежие новости путанные, обрывистые, их обязательно надо проверять и дополнять… сплетнями. Так вашу газету будут читать непременно.
— В Нью-Йорке, вот, отпраздновали День благословения велосипедов, — сказал я.
— Американцы готовы поклоняться всему техническому, — заявил Николай Иванович. — Это не новость.
— В Дрездене умер Фридрих Август, король Саксонии.
— Какая потеря! — воскликнул Греч. — Ведь это один из самых знаменитых государей Европы. Недаром народ прозвал его Справедливым!
— Недаром. Я это знаю еще и потому, что он был герцогом Варшавским, — сказал я. — Но вот судьба: этот король всю жизнь стойко стремился к нейтралитету, а его солдаты воевали сначала против французов, затем за Наполеона. Саксонцы, шедшие с Неем на Берлин, были почти уничтожены в битве при Денневице, а в благодарность услышали от Нея обвинение, что благодаря им он и был разбит. Когда Наполеон оставил Дрезден, Фридрих Август с семьей последовал за ним, более как пленник, чем как союзник. Затем в битве при Лейпциге Фридрих Август был взят в плен уже союзниками, а его несчастная страна, сделавшаяся главным театром военных действий, невыразимо страдала и от французов, и от союзников.
— Но после войны король — необходимо отдать ему должное, старался залечить раны своей страны и — успешно, — глубокомысленно заключил Греч.
— А еще Англия и Франция готовы вместе с Россией выступить против Турции, — совершенно спокойно сказал я.
— Да ведь это сенсация! — воскликнул Греч. — Что же ты молчишь? Решение принято?
— Великие державы боятся, что Средиземноморье окажется во власти России и потому жаждут участвовать в антитурецкой коалиции. Теперь греческие патриоты могут рассчитывать на серьезную поддержку. Но это пока только сведения, — я покрутил пальцами в воздухе.
— Хорошо, я курьера пошлю к Родофиникину.
— Пошли, голубчик Николай Иванович. Ты уж сам все это отпиши да цензору отправь.
Чем хорош Греч — усидчивый. Лучшего корректора я в жизни не видал, жаль только, что он еще и редактор. Тут от его слишком правильной русской речи одна статья поневоле делается похожа на другую. А доказать это автору первой «Пространной русской грамматики» нелегко.
В гранках оказались лишь две полосы, пришлось Николая Ивановича просить налечь на редактуру. Тут он всегда готов. А задержку образовал, как всегда, Сомыч.
— Что он там пишет-то? — спрашиваю.
— Критику на Полевого.
— Так гони его ко мне, я ему всыплю!
Тут дверь сама распахнулась, и в кабинет ввалился
