О трагическом чувстве жизни - Мигель Унамуно

Унамуно вступает в бой с буквоедами-эрудитами (специалистами - сервантесоведами) и со всеми, для кого Дон Кихот - не более, чем литературный персонаж или мертвая идея, со всеми, кто не верит в его реальность. Унамуно возвещает нам о том, что Дон Кихот не менее реален, чем Сервантес. Но что значит быть реальным? «Человек наиболее реальный, relis, наиболее действующий, res, наиболее материальный, то есть человек как активное побудительное начало - ведь существует только то, что активно действует, - это тот, кто желает быть или желает не быть, то есть творец - пишет он в Прологе к «Трем назидательным новеллам». - Только тот человек, которого мы могли бы назвать, пользуясь кантианской терминологией, ноуменальным, только носитель идеала и воли - идеи-воли или силы - должен жить в феноменальном, рациональном мире, в мире внешних проявлений, в мире так называемых реалистов. И он должен наяву пережить сон жизни, ибо жизнь есть сон». И далее он говорит: «В жизни Дон Кихота реальностью являются не ветряные мельницы, а великаны. Мельницы - это нечто феноменальное, кажущееся, а великаны - ноуменальное, вещественное. Только сон есть настоящая жизнь, реальность и творчество. Сама вера, согласно апостолу Павлу, есть осуществление грядущего, а чаяние грядущего и есть сон. И вместе с тем вера - источник реальности, потому что она есть жизнь. Верить - это значит творить» . Тот, кто в трагическом столкновении с феноменальной реальностью и вопреки всем доводам разума сражается за идеал, тот, кто верит и действует соответственно своей вере, обладает жизнью и реальностью, тогда как новоявленный «средний человек», «социальный атом» современной цивилизации, «человек массы», как назовет его

Ортега-и-Гассет, «это обыденное существо, это подобие человека, которое бежит всего трагического», не является ни живым, ни реальным человеком. Таким образом, Дон Кихот не только реален, но и показывает нам, что значит быть живым и реальным человеком. А это значит - жить так, чтобы заслужить бессмертие. И если Дон Кихот действительно бессмертен, то в этом кроется для нас великая надежда. Но в этом «если» состоит уже момент неуверенности. Философское рассуждение о том, что человеческая реальность это нечто большее, чем фактическое существование, может заставить нас усомниться в нашей реальности и почувствовать реальность не как факт, а как желанную цель, к коей нам подлежит стремиться. Но вопрос о том, действительно ли то, что заслуживает жизни, - будет жить, действительно ли то, чему нельзя умереть, - не умрет, выходит за границы возможностей философского разума. Это вопрос веры. Но верить в это необходимо, ибо в противном случае самая постановка вопроса о подлинной реальности не будет иметь никакого смысла.

Унамуно заново открывает Дон Кихота, вновь совершая с ним его странствие, восстанавливая последовательность событий, описанных в романе Сервантеса, но вкладывает в них новый смысл, зачастую в полемике с самим его автором, Сервантесом. «И я не знаю, отличается ли мой Дон Кихот от Дон Кихота Сервантеса; может быть, он остался тем же, но я открыл в его душе такие глубины, которых не открыл Сервантес, впервые открывший нам Дон Кихота» . В книге Унамуно эпизоды романа приобретают характер притчи, наподобие евангельских, и подвергаются символическому истолкованию. Их смысл в целом сводится к тому, что Рыцарь Безумств самою жизнью своею являет нам возможность такой нравственности, которая выше закона, «нравственности сердца, а не ума». То, что делает его таким смешным и одновременно величайшим и благороднейшим героем, - это то, что он живет и действует всегда только по велению сердца, по вере, даже если это идет вразрез с общепринятыми правилами и доводами разума.

Что такое освобождение Дон Кихотом преступников или его задушевный разговор с разбойниками с точки зрения так называемой общественной морали, этой законнической, фарисейской, буржуазной нравственности? Все это беззаконно, антиобщественно, а, следовательно, и аморально. Он ведет себя, как безумец и преступник. Но не таков ли и библейский Авраам - рыцарь веры, прославленный Киркегором? Он не более, чем убийца, с точки зрения закона. Не таков ли и Христос в глазах фарисеев?

Кихотизм, который проповедует Унамуно, - это нравственность, основанная на вере и свободе, а не на разуме и законе. Это нравственность религиозная и по сути своей христианская.

Безумие Дон Кихота состоит в том, что святой идеал, которому он служит, всецело не от мира сего, его безусловная вера в этот идеал и делает его врагом мира и сумасшедшим в глазах мира сего. Здесь речь идет о трагедии, извечный смысл которой коренится в трагедии Креста.

Суть этой трагедии чутко улавливал Герман Гессе, когда в своих «Размышлениях об «Идиоте» Достоевского» писал: «С одной стороны - общество, элегантные светские люди, богатство, влиятельность и консерватизм, с другой - разъяренная молодежь, не признающая ничего, кроме мятежа, кроме ненависти к существующему порядку вещей, безрассудная, беспутная, буйная, невыразимо тупая, при всем своем теоретическом интеллектуализме, а между обеими группами - князь, одинокий, легко уязвимый, под критическими, пристальными взглядами с обеих сторон. И как же разрешается это положение? Оно разрешается тем, что Мышкин, совершив лишь несколько мелких промахов, вызванных волнением, поступает в полном соответствии со своей доброй, нежной, детской натурой, с улыбкой терпя невыносимое, на бесстыдство отвечая самоотверженностью, готовностью взять на себя всякую вину, счесть ее своей, - и он терпит полное поражение, подвергаясь осмеянию со стороны не той или иной группы, скажем, молодых или пожилых людей, но с обеих сторон! Все отворачиваются от него, он задел всех... Почему же такого рода безумцы невыносимы в мире иных людей?.. Что отделяет этих зачарованных людей от остальных, обыкновенных? И почему последние оказываются правыми, отвергая их? Почему они могут поступать так и не ошибаться? Почему у них все получается как у Иисуса, которого в конце концов оставил не только весь свет, но и все его ученики? Эго происходит потому, что безумец мыслит иначе, нежели другие. Дело не в том, что он мыслит менее логично... Он, этот кроткий безумец, отрицает целиком жизнь, мышление, чувство - вообще мир и реальность всех прочих людей. Для него действительность совершенно иная, нежели для них. Их действительность ему кажется всецело призрачной. И вот потому, что он видит совершенно новую действительность и требует осуществления ее, он делается врагом для всех». Расхождение такого безумца с другими людьми состоит вовсе не в том, что он представляет нечто идеальное, а они - нечто материальное, «нет, о взаимных притязаниях духа и природы, о необходимости их совместного действия Мышкин легко договорился бы с прочими. Но для них совместное существование и равная значимость обоих миров - лишь нечто теоретическое, а для него - сама жизнь! " . Трагедия заключается в том, что этот безумец, ведомый только верой, только любовью, послушный только велению сердца, стремлению воплотить всю полноту своего истинного человеческого бытия - образа Божия, запечатленного в его душе, неизбежно оказывается врагом мира, общества и культуры, врагом Закона в самом широком понимании этого слова. Ибо для него высшей реальностью является вся полнота бытия, «полнота полноты и всяческая полнота» (Унамуно), тогда как не существует вообще никаких мыслей, никаких законов, никаких видов и форм, которые были бы правильны и истинны не иначе, как при условии рассмотрения с одного полюса. «Установление единственного полюса, определение одной точки зрения, откуда рассматривается и организуется мир, есть первейшая основа всякого разграничения, всякой культуры, всякого общества и всякой морали. Кто считает, что дух и природа, добро и зло могут хоть на единый миг поменяться местами, тот злейший враг всякого порядка» .

Жизненная драма Унамуно заключалась в том, что мир между жизнью и мертвой идеей, верой и разумом, жаждой всей полноты бытия, бессмертия, и скептически взирающим на эти порывы безумной страсти интеллектом невозможен. Невозможно примирить и совместить в своей душе христианство как религию Закона, «служение смертоносным буквам», в которое оно неизбежно обращается, будучи делом культуры, с «христианскостью», живой, благодатной верой, «служением духа», созидающим невидимую Церковь во Христе, Церковь не от мира сего. Но христианин должен жить в мире, в обществе и культуре, и потому он должен жить в агонии, в трагической внутренней борьбе «без победы и без надежды на победу», ибо в этом мире антиномия разума и веры, Закона и Благодати неразрешима. Бесполезно бежать от мира, ибо тот, кто бежит от мира, уносит его в себе, но невозможно и примириться с миром, положившись на Закон, ибо Закон не спасает, а сердцу с его беззаконной и противоразумной жаждой вечной жизни - этим чувством, взыскующим Бога, - не прикажешь. В душе Унамуно боролись интеллектуал, человек культуры, и христианин, человек, страстно жаждущий жизни в Духе и Свободе. В его душе боролись Ренессанс и Средневековье, Реформа и католицизм, анархизм и этатизм, либерализм и консерватизм. Но все это возгонялось в его душе в трагическое столкновение Савла и Павла, в трагедию распятия Христа, которая была жизненной драмой ап. Павла, тем более трагичной, что он сам продолжал распинать Его («Савл! что ты гонишь Меня?» Деян. IX: 4). В его душе боролся Унамуно-персонаж, вымышленное существо, с Богом-автором, Творцом, взывая: «Скажи имя Твое! ".