Озерки - Федор Кнорре

Весна была еще в самом начале, прохладная, светлая и сырая, впереди у всех было еще целое лето.

"Это лучшее время - еще не лето, но только обещание лета, - думала Вера, - ожидание его. И все, в который раз уже, ждут чего-то необыкновенно радостного, чего не было в прошлые годы, когда они тоже ждали необыкновенного, а было все тоже, что всегда: суматошные сборы к переезду на дачу, купание, сидение с удочкой, букеты полевых цветов на столе, катание на лодках, собирание черники в плетеные корзиночки, прогулки в сосновую рощу, по вечерам преферанс на свежем воздухе и опять сборы к переезду обратно в город.

И я чего-то жду от наступающего лета, надеюсь на что-то, а осенью надо будет собираться куда-нибудь в провинцию, если, дай бог, сезон пройдет с "успехом" и куда-нибудь пригласят".

Отворив калитку, она обошла по дорожке клумбу с анютиными глазками и резедой и поднялась на четыре ступеньки террасы. Сиреневые кусты по обе стороны крыльца своими ветками загораживали дверь, и, отводя их рукой от лица, чтобы войти, Вера подумала, что надо бы попросить хозяйку их подрезать.

На террасе потухший, сонно ворчавший самовар ждал ее на столе. Горшочек с простоквашей, прикрытый блюдечком, стоял около сахарницы. На полочке у печки горел мамин голубой ночник. Постель была узкая и скрипучая, настоящая дачная, и простыни сыроватые. И когда она легла, ей стали видны неяркие в светлом небе звезды над темной крышей сарая. Где-то вдалеке собака лаяла, на минуту замолкала и снова принималась лаять, и Вере стало казаться, что кругом пустыня, нет ни живой души, только она и эта тоскливо кого-то зовущая, бесцельно лающая собака, которой никто не откликается, и она заплакала от одиночества и знакомого страха перед этой пустыней, представившейся ей.

На другое утро она, выйдя из калитки, прошла весело освещенным косыми прожекторами солнца редким леском до железнодорожной насыпи, перешла через рельсы. Вдалеке, за огородами, на лугах трава серебрилась, седая от утренней росы. По извилистой, пересеченной узловатыми корнями тропинке, протоптанной в зарослях брусничных кустиков, она вышла на широкую аллею, в конце которой во всем своем щелястом, дощатом убожестве, похожий на гигантский сарай для слонов, возвышался театр.

Крупными танцующими буквами, украшенными гигантскими восклицательными знаками, сообщалось публике, что будут представлены пьесы "Флирт", "И ночь, и луна, и любовь", "Под душистою веткой сирени".

В списке актеров во второй строке она прочла свою фамилию. Ей уже готовы тут роли влюбленных гимназисток с куплетцами. Эти роли так и пристали к ней сразу, уже с Новочеркасска.

До начала репетиции было еще больше получаса. Она простояла в смутной тревоге у порога театра, прежде чем войти. Вот, значит, как она начинает свой путь к звездам, к вершинам искусства! В щелястом сарае, набитом дачниками, под душистой веткой сирени она осуществит свои мечты, будет звать людей к подвигам правды, справедливости и красоты?..

Она толкнула дверь, на нее пахнуло вареным клеем и сыростью непросохшего сарая, и, ослепнув после солнечного света, шагнула через порог в полутьму коридора...

После нескольких торопливых репетиций театр был открыт; одна за другой, быстро сменяясь, прошли премьеры недолговечных пьесок. И так все лето: Вера играла, репетировала, разучивала новые роли и часто за час до начала спектакля, наспех наметав последний шов кое-как перешитого к вечеру платья, откусив последнюю нитку, бежала по знакомой тропинке, напрямик через лесок в театр.

Кажется, она имела так называемый "успех". Ей тепло аплодировали, выкрикивали ее фамилию, когда она вместе с другими актерами выходила кланяться перед занавесом, бросали из зала букеты дешевых летних цветов.

В вечной спешке, суете и сутолоке мелькнуло, прошумело лето, так что некогда было остановиться и подумать. И только иногда по вечерам, когда она оставалась одна в своей крошечной уборной, оклеенной старыми афишами, усталая до изнеможения, а уставала всегда как-то чрезмерно, не так, как другие, медленно смывая вазелином ставший ненужным грим с усталой кожи лица, она вдруг роняла руки и надолго задумывалась. Сквозь щели дули маленькие злые сквознячки. Гулко отдавались в пустом театре шаги пожарного, обходившего на ночь пустынный зрительный зал, а за стенкой, в парке, смеялись веселые голоса: там гуляла праздная публика, по дорожкам прохаживались дамы в больших шляпах и офицеры с усиками, в белых летних кителях, воровски покуривали долговязые гимназисты, провожая смешливых барышень. На озере сновали лодки, вдалеке играла музыка и стучала посуда на открытых верандах, где усаживались ужинать с гостями.

Это и была "публика", для которой она играла, смеялась и плакала настоящими слезами на сцене. Сыграла - и теперь никому не нужна. "Зачем же все это было?" - спрашивала она себя. Ужасное волнение, напряжение всех сил, поиски, ошибки, удача - и вот усталость, изнеможение. Кто она сама? Одно из развлечений дачной жизни? Зачем тогда все?

Лето кончалось бесповоротно, а обещанный Вере бенефис все откладывался. Публики с каждым днем становилось все меньше, шли дожди, и началось уже повальное бегство измокших и продрогших дачников обратно в город.

Во время спектаклей в рано наступавшей темноте, в паузах на сцене часто явственно слышался тревожный шум леса и унылый шелест дождя. И каждое утро оказывались опустевшими и заколоченными все новые дачи в поселке. И каждый день можно было видеть, как еще из одних ворот шагом выезжают подводы с мебелью, с пожитками, с мужиками-извозчиками, которые, сгорбившись под рогожным кулем, накинутым капюшоном на голову, выезжали из ворот и сворачивали под моросящим дождем на шоссе к Петербургу.

И каждый вечер все меньше окон зажигалось в дачных переулках с наступлением темноты, и давно уже замолчал и был увезен на возу рояль из веселой большой дачи с остроконечной башенкой. И среди размытых клумб за почерневшими заборами дачных садиков с осенними поздними цветами откуда-то появились одичалые желтоглазые собаки, шарахающиеся от людей.

В плохую погоду жутковато стало возвращаться вечерами домой по скользким дорожкам, на которых разъезжались ноги, и перед тем как подняться на ступеньки террасы, нужно было осторожно отводить в сторону разросшиеся ветки мокрого сиреневого куста. Все лето она собиралась попросить их подрезать и все забывала, а теперь уже не стоило и просить: скоро надо было съезжать с дачи.

Утра были еще прозрачны и чисты, но, когда начинало темнеть, она с тоской прислушивалась к бодрому стуку поездов, убегавших от мокрого перрона в Петербург, где в это время зажигались на людных улицах цепочки фонарей, где в квартирах сухо и не дует из окон и уже готовятся к открытию театры.

Наконец однажды антрепренерша после долгого созерцания сквозь дырочку занавеса полупустого зрительного зала, под однообразное шлепанье капель объявила, что назначает Вере бенефис.

В день бенефиса перед подъездом театра стояла большая лужа. Две афиши с подтекшими от дождя буквами казались позабытыми, прошлогодними. Среди мокрого осеннего леса они выглядели как-то удивительно нелепо; сосны потихоньку шумели, роняя капли, в небе бежали серые тучи, открывая и снова затягивая голубые просветы, и пузырилась мокрая бумага афиш. Бенефис в лесу, в сарае, в луже, под дождем! Лето прошло безвозвратно, и вот этим мокрым деревьям, кустам и траве, готовившимся к наступающей зиме, мокрая бумага торжественно объявляла о бенефисе. О ее великом бенефисе, на который мама возлагала столько надежд. Каждый рубль возможного, воображаемого, мечтаемого сбора был распределен, расписан, разложен на кучки специального назначения: долги, квартира, туфли, на дорогу... если сбор будет "хороший". Но ведь сбор мог быть "очень хороший"! Тогда список удлинялся, появлялось повое пальто для мамы... Но ведь сбор мог быть изумительный, волшебный: "аншлаг", когда все места до единого проданы, "аншлаг", что снится в райских снах антрепренерам и бенефициантам, получающим "со сбора"!.. Об этом вслух нельзя было говорить, чтоб не сглазить.

Все еще надеялись на то, что распогодится, но с утра опять заморосил дождь. Под его шелестение, как под похоронный марш, вялые актеры с поднятыми воротниками кое-как проговаривали полузабытые роли на последней репетиции.

Администратор метался из угла в угол, не находя себе места, точно от зубной боли, бессмысленно выскакивал каждые пять минут на крыльцо посмотреть, не перестал ли дождь. Выглянув в двадцатый раз, он погрозил кулаком в небо.

- Сволочь, - свистящим шепотом прошипел он сквозь зубы и с таким ожесточением закинул длинное кашне, что оно, обернувшись вокруг шеи, снова повисло, точно полотенце, свешиваясь двумя концами с плеч.

- А Поплавский, когда держал "Аркадию", - сказал сморщенный, маленький актер, - все перед образом Николая-угодника молился. Трогательно, даже со слезами, бывало!.. А как пойдет дождь, он образ со стены стащит в в бочку с дождевой водой его! Кунает и приговаривает: "Хорошо тебе там? Ага, вот и мне так же!.."