Ньюгейтская невеста - Джон Карр

– Считается, что в браке муж имеет определенное «право». Так вот, я не собираюсь гарантировать это право никакому мужчине. – Она стукнула по столу кулачком. – Вы меня понимаете, сэр?

– Вполне.

– Этот аспект брака я всегда считала нелепым и возмутительным. Но по вашему драгоценному закону муж имеет еще одно право. Все, чем я располагаю, становится его собственностью, даже дом, где мы сейчас находимся.

А что я получаю взамен? Неотесанного мужлана, который наполнит дом запахом конюшни, будет сквернословить, а к трем часам дня напиваться вдрызг. Или пустоголового щеголя – хвала небесам, эта порода вымирает, – который расточает витиеватые комплименты, но имеет сварливый нрав и проигрывает все до последнего фартинга[21] в заведении Ватье[22] или клубе «Уайтс»[23]. Вот что такое муж, если жить a la mode[24].

И ради этого, – горько усмехнулась мисс Росс, – нас учат глупо улыбаться, закатывать глаза, кокетливо обмахиваться веером и восклицать «Фи!» в ответ на малопристойную шутку! Чтобы поймать мужа, который не стоит того, чтобы его ловили! Это несправедливо! Отвратительно! – Кэролайн топнула ножкой, неожиданно проявляя человеческие чувства. – Вы говорите, мистер Крокит, что мои намерения унизительны. Тогда какой стиль брака более унизителен – их или мой?

– Моя дорогая юная леди, – запротестовал озадаченный адвокат, – я не несу за это ответственности. Такого образа действий придерживается весь мир.

– Только не мой мир, сэр.

Мистер Крокит окинул ее внимательным взглядом.

– Вы рассуждали о чувствах, – сухо сказал он. – А вы подумали о чувствах вашего преступного мужа?

– Прошу прощения?

– Мы приходим к нему, мадам, в последние часы его жизни и заявляем: «Женитесь на этой леди и умрите как можно скорее, дабы она могла иметь золоченые кареты и драгоценности». Что, по-вашему, почувствует бедняга, стоящий на краю вечности?

Кэролайн тотчас же стала подчеркнуто высокомерной.

– Полагаю, этот убийца не du monde?[25] – с сарказмом осведомилась она. – По-видимому, его положение в обществе слегка пониже моего?

– Что, если так, мадам?

– Тогда какое могут иметь значение его чувства? У него их попросту нет.

Внезапно они пришли в изумление гораздо большее, чем если бы приливная волна захлестнула Уайтхолл[26]. Ибо дверь гостиной распахнулась и на пороге возник покрасневший и запыхавшийся Элфред.

– Бони[27] разбит! – во весь голос сообщил он, забыв о манерах.

Эти слова прозвучали в элегантной комнате подобно ударам молотка по стеклу.

Они услышали, как толпа на площади распевает в двести с лишним глоток «Боже, храни короля».

– Извинитесь позже, – обернулась к лакею Кэролайн. – А пока забудьте об этикете. Иначе вы лопнете. Рассказывайте.

– В воскресенье, мадам, – почтительно начал Элфред, но тут же задохнулся от волнения и быстро продолжил: – В воскресенье с Бони сбили спесь возле какого-то местечка неподалеку от Брюсселя[28]. Французишки побросали оружие и побежали. Старина Бони тоже дал стрекача. Мы могли получить новости уже в воскресенье вечером.

– В воскресенье вечером?

– Да, мадам. Двое наших кавалеристов клянутся, что скакали всю ночь и послали по семафору сообщение в Дувр. У них был большой семафор и много хвороста. Но в Дувре…

– Помедленнее!

– В Дувре не могли разобрать даже в мощную подзорную трубу, какое передают сообщение – «Бони разбил нас» или «Бони разбит». Мой брат говорит, что одной старухе стало плохо, а мужчина свалился замертво. Но до сегодняшнего дня больше ничего не было известно.

В окна доносился нестройный хор голосов:

Ты планы их расстрой,Их замыслы раскрой.Мы молим всей душой:Храни короля!

Строки гимна, одна за другой, прокатывались над площадью. Подойдя к ближайшему окну, мистер Крокит раздвинул тяжелые занавеси.

Слева, над множеством обращенных вверх лиц, он видел окна дома мистера Бема. Их яркий свет окрашивал деревья на площади в призрачные тона. В окнах были выставлены трофейные вражеские знамена. На балконе кланялась толпе под ее восторженные крики смутно различимая фигура, судя по ее толщине принадлежащая принцу-регенту.

Наполеон Бонапарт, так называемый император французов, больше не будет причинять беспокойств.

– Можете идти, – кивнула лакею Кэролайн.

Адвокат, в чьих глазах блестели слезы радости, поспешно задернул портьеры и постарался взять себя в руки.

– Не будете ли вы так любезны, мистер Крокит, почтить меня своим вниманием?

– Прошу прощения, – извинился адвокат. – Я отвлекся.

– Надеюсь, эта победа не расстроит наши планы? – встревожилась Кэролайн.

– Каким образом, мадам?

– На радостях заключенных не могут помиловать? Он не избежит казни?

Пухлые губки Кэролайн сжались в тонкую линию.

– Боюсь, – вздохнул мистер Крокит, – что ваши представления о законе почерпнуты из сентиментальных романов. Нет, Даруэнт не избежит казни.

– Но вы сказали… или намекнули – хотя это абсурдно! – что он может отвергнуть предложение.

– Я уже думал об этом, мадам. Он его не отвергнет.

– Вы уверены?

– До ареста Даруэнт работал учителем фехтования неподалеку от театра «Друри-Лейн». Он увлекся молодой актрисой…

– Да-да, об этом можно было догадаться!

– Но ей дают только маленькие роли, и она на грани нищеты.

– Ну?

– Даруэнту нечего ей оставить. Пятьдесят фунтов – достаточно щедрая сумма, которая позволит девушке прожить год в комфорте. Так что он согласится. Я не трачу свою жалость на убийц, – добавил мистер Крокит, – но говорят, этот Даруэнт славный парень.

– В самом деле? Вы видели его?

– Нет. Сегодня вечером я посетил Ньюгейт с этой целью, а также чтобы переговорить с защитником Даруэнта, толстым и пьяным мошенником по фамилии Малберри. Но я решил, что беседа незадолго до казни только лишит беднягу остатков мужества.

– Вы правы.

– Что касается молодой актрисы…

Кэролайн издала звук, который обычно описывают как «фу!», но мистер Крокит вежливо его игнорировал.

– Говорят, что он бы умер за нее, – продолжал адвокат. Внезапно он рассердился на себя. – Что за странные мысли лезут мне в голову! Он умрет в любом случае, мадам. Можете не волноваться.

Глава 2

Повествующая о голубой карете в сумерках…

Преподобный Хорас Солсбери Коттон, ньюгейтский ординарий, споткнулся пару раз, пересекая неровную поверхность Двора Раздавленных.

Надзиратель с фонарем почтительно следовал за ним. Фонарь освещал черную развевающуюся мантию священника и две белые полоски ткани, аккуратно спускающиеся с воротника.

Преподобный Хорас Коттон был крупным, румяным и крепким мужчиной. Физическая сила сочеталась в нем с силой духа. Говорили, что его проповеди осужденным излишне суровы, но это происходило от усердия – в глубине души он был добрым человеком.

Остановившись посреди двора с молитвенником в руке, священник огляделся вокруг.

Тесные камеры смертников располагались с трех сторон. Название «Двор Раздавленных» осталось от старого Ньюгейта – ныне здесь никого не давили до смерти. С наступлением темноты камеры, как правило, не освещались. Иногда в них находилось более полусотни человек.

Но этим вечером Двор Раздавленных был необычно тихим.

– В какой камере этот заключенный? – осведомился преподобный Хорас своим звучным голосом.

– В той, что освещена, сэр, – ответил надзиратель, указывая на слабый свет за решеткой железной арочной двери. – Должно быть, Дик хорошо за это заплатил.

Они подошли к двери. Преподобный Хорас прочистил горло, дабы проповедь звучала более внушительно. Он мог бы поклясться, что слышит дребезжание кандалов о стену камеры, как будто узника сотрясают судороги смертельного ужаса. Но звук прекратился, как только звякнули ключи тюремщика.

Священник, в спешке забывший кое-что выяснить, склонился к надзирателю и тихо спросил:

– Как имя заключенного?

– Даруэнт, сэр. Дик Даруэнт.

– А в чем состоит его… э-э… преступление?

– Точно не знаю, сэр. Их здесь так много, что не запомнишь.

Передав священнику фонарь, надзиратель открыл железную дверь, запер ее за посетителем и остался ждать снаружи.

Преподобный Хорас, розовощекий и пышущий здоровьем, появился в камере, словно восход солнца над сточной канавой.

– Мой бедный друг!… – начал он.

На куче соломы, служившей ложем, сидел человек, чьи руки и одна нога были прикованы к стене ржавыми цепями.

Если бы Даруэнта отмыли и очистили от вшей, он выглядел бы худощавым, жилистым молодым человеком лет тридцати с небольшим. Но он изрядно опустился, пребывая в заключении. На грязном лице темнела щетина, сливаясь с длинными жирными волосами. Одежда походила на облачение огородного пугала. Серые, налитые кровью глаза спокойно разглядывали священника.