Морские тайны - Глеб Голубев

— А Лазарев где был в это время?

— Не знаю. В рубке его уже не было. Может, за борт смыло, как и других. Темно ведь. Я вылез на щит и кричать стал, чтобы все плыли к берегу.

Он замолчал, и Арсеньев долго не решался задавать никаких вопросов, потом всё-таки спросил:

— Но если Лазарев, как вы утверждаете, написал неправду, то зачем? Да ещё перед верной гибелью.

— Хотел бы я это сам у него спросить, да придется подождать, пока встретимся на том свете.

— Непонятно, почему же всё-таки он это сделал?

— Не знаю и знать не хочу. Пусть следователь разбирается.

— Следователь дело заканчивает. Теперь во всём будет разбираться суд.

— Станут всё-таки меня судить? — подняв голову, недоверчиво спросил Голубничий.

— Станут, Сергей Андреевич.

— Ну, тогда пусть суд во всём и разбирается.

2

«Да, трудный мне достался подзащитный», — размышлял Арсеньев вечером, снова с карандашом в руках листая пухлое уголовное дело.

Следователь, в общем-то, прав: дело казалось ясным и простым. Голубничий всё отрицал. Но голословное отрицание — отнюдь не лучший способ защиты, нужно убедительно объяснить все свои поступки.

К чему сводились обвинения, выдвинутые против капитана? Арсеньев выписал их на отдельный листок:

«1. При попытке поскорее вернуться под защиту ледяного припая Голубничий сделал слишком резкий и крутой поворот вправо.

2. При повороте он не учел сгонно-нагонного течения, сносившего траулер на камни.

3. Не вел в это время непрерывного наблюдения за эхолотом, в результате чего не заметил опасных подводных камней.

4. Не выставил на носу траулера впередсмотрящего, который мог бы заметить близость камней по бурунам пены».

Итак, четыре пункта. Все они в своё время обсужда­лись комиссией, и по каждому вину капитана признали недоказанной.

Но вот появилась бутылка с письмом. Пришлось взглянуть на гибель траулера иными глазами, и то, что казалось сомнительным и недоказанным, теперь настораживало.

«Дело ясное», — сказал следователь, однако задача перед ним стояла нелегкая. Доказательства вины Голубничего ему приходилось собирать по крупицам, подчеркивая и выделяя то, что на первый взгляд могло показаться несущественным.

Никто ведь, кроме капитана и двух других спасшихся моряков, не мог рассказать, как же в самом деле всё произошло в ту страшную штормовую ночь. А они повторяли то же, что говорили и раньше, на заседаниях комиссии. Никаких новых данных не прибавилось. И письмо Лазарева не содержало никаких конкретных фактов.

«...Он растерялся и командовал полную чушь. Если бы не он, мы бы уцелели. И первый убежал с мостика, сволочь!» — в какой уже раз перечитал Арсеньев неровные строки на мятом листке бумаги, поспешно вырванном из школьной тетради.

Общие слова, ничего конкретного. А возражения Голубничего резонны. Слишком резкий и крутой поворот? Но это ведь тоже лишь общие слова. Где мерка того, насколько поворот в самом деле был «слишком крутым и резким»? Во всяком случае, он был не настолько крутым, чтобы судно из-за него перевернулось. Тут Голубничий, конечно, прав. Комиссия с ним согласилась, и на мнение опытных моряков надо ссылаться при защите. Поворот был необходим и выполнен успешно.

Не было учтено сгонно-нагонное течение? Но Голуб­ничий действительно о нём ничего не знал. В этом районе он никогда прежде не плавал. И кто может упомнить все течения в море, к тому же постоянно меняющиеся в разное время года? О них предупреждает лоция. Но в старом экземпляре лоции, каким пользовался Голубничий, об этом течении ничего не сказано.

А новый экземпляр, как объяснял Голубничий, получить не успели. Лоций было мало, прибыла только первая партия. Естественно, их раздали в первую очередь молодым, менее опытным капитанам. Медлить же из-за этого с выходом в море было нельзя, рыба ждать не станет.

«Проверить и заручиться соответствующей справкой», — пометил Арсеньев в блокноте.

Возражения Голубничего насчет впередсмотрящего, пожалуй, тоже убедительны. Это обвинение выдвинул на заседании комиссии представитель портового надзора. Но все бывалые капитаны с ним не согласились: никто из них не послал бы матроса на верную гибель под ударами штормовых волн, да и не давал наблюдательный пост на носу траулера никаких преимуществ по сравнению с высоким капитанским мостиком. Тут вся комиссия тоже поддержала Голубничего.

Надо посоветоваться с Голубничим и пригласить экспертом на судебное заседание какого-нибудь опытного капитана-наставника. Он убедит суд, что именно так и следовало поступить в сложившейся обстановке.

Остается обвинение в том, что Голубничий последние полчаса перед гибелью траулера не вел непрерывных наблюдений за эхолотом. Капитан и не отрицал этого. Следователь считал такое обвинение важным и не раз возвращался к нему при допросах Голубничего. И в ко­торый раз Арсеньев снова включил магнитофонную запись допроса:

«— Значит, вы взяли на себя функции впередсмотрящего и сами непрерывно вели наблюдения по курсу траулера?

— Да.

— Где вы стояли при этом — у правого окошка рубки?

— У правого.

— Это постоянное место капитана, когда он несет вахту?

— Капитан вахты не несет, следовало бы вам знать. Он всегда на вахте.

— Не ловите меня на слове, Голубничий. Где обычно стоит капитан, находясь в рубке?

— Там, откуда ему лучше вести наблюдение и командовать.

— Но чаще всего вы стоите у правого окошка, из него лучше наблюдать за ходом судна?

— Обычно да.

— Во всяком случае, в тот вечер всё время до гибели судна вы находились в рубке у правого окошка?

— Когда получили пробоину и крен стал увеличиваться, я ненадолго ходил в каюту, чтобы забрать судовые документы. Я же вам говорил.

— Но всё время до этого вы находились у правого окошка?

— Что вы всё об одном? Не пойму, куда вы клоните?

— Да или нет? Отвечайте, пожалуйста.

— Да, да.

— Эхолот на траулерах типа «Смелый» расположен в штурманской так, что его лучше видно из левой ча­сти рубки? Верно?

— Да.

— Могли вы видеть его показания, находясь всё время у правого окошка?

— Нет.

— Значит, стоя всё время у правого окошка, как вы признали, вы не могли непрерывно следить за эхолотом?

— А какой в этих наблюдениях был толк? На мелководье да в такой шторм эхолот черт знает какие загогулины рисует. Ему верить нельзя. Он бесполезен. А нам надо было всё время прижиматься к припаю, иначе судно давно бы перекинуло кверху килем.

— Отвечайте, пожалуйста, на мой вопрос, Голубничий. Вы не вели непрерывного наблюдения за эхолотом?

— Я же вам объясняю: это было совершенно бесполезно, мартышкин труд. Надо было всё время наблюдать за морем, чтобы волна не накрыла. Это я и делал.

— Но вести одновременно наблюдения за эхолотом, который показал бы, что судно приближается к подводным камням, вы не могли? И не вели — так?

— Не вел. Этим занимается вахтенный начальник.

— Кто нес вахту в это время?

— Вы же знаете. Старпом.

— Первый штурман Лазарев?

— Да.

— Вы ему приказали непрерывно наблюдать за эхолотом?

— А чего приказывать? Он и так знал, что входит в его обязанности. Только бесполезно всё это при таком шторме на мелководье, сто раз вам объяснял.

— Лазарев вёл наблюдения за эхолотом?

— Вёл.

— И ничего вам не сказал о близости подводных камней?

— Нет.

— Почему, как вы считаете?

— Ничего не заметил, значит.

— Слушайте, Голубничий, не стоит сваливать свою вину на мертвого. Ведь Лазарев именно вас упрекает в своём письме в неправильном командовании и последовавшей в результате этого гибели судна. Что вы на это скажете?

— Я действовал правильно.

— Значит, Лазарев написал неправду, решил оклеветать вас перед смертью?

— Выходит, так.

— Как, по-вашему, зачем это ему могло понадобиться?

— Не знаю.

— Ведь человек погибал, он даже предполагать не мог, спасетесь вы или нет. И вы все-таки продолжаете утверждать, будто Лазарев написал неправду?

— Я действовал правильно...»

«Н-да, — задумался Арсеньев, прослушав эту часть записи. — Темное дело с эхолотом».

Готовясь к защите, Арсеньев уже перечитал немало специальной литературы и сделал пространные выписки из заключения комиссии. Она признала, что на мелководье вблизи острова при таком шторме показаниям эхолота действительно доверять нельзя. Но всё-таки, хоть время от времени, капитан должен был поглядывать на прибор. А Голубничий не отрицал, что в последние полчаса этого не делал.

Конечно, ему было не до эхолота. Легко, в самом деле, рассуждать и теоретизировать, сидя в кабинете на берегу. А в ту ночь на море черт знает что творилось, даже представить невозможно!

«Жестокий шторм. На суше деревья вырываются с корнями. Большие разрушения.

На море исключительное волнение. Очень высокие, гороподобные волны с длинными обрушивающимися гребнями. Высота волн настолько велика, что суда временами скрываются из виду. Края волновых гребней повсюду разбиваются в тучи брызг. Грохот волн подобен ударам грома. Поверхность моря от пены становится белой. Брызги, наполняющие воздух, значительно уменьшают видимость...» — вот что такое шторм в десять баллов. Даже эти суховатые строки, выписанные Арсеньевым из учебника метеорологии, вызывали неуют­ное ощущение.