Изгой Великий - Сергей Трофимович Алексеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Это и привлекло внимание одного из покупателей, по виду и одеждам жителя Рима, невесть как оказавшегося на персидских берегах: тогда философ ещё не знал, что на Капейском мысе давно уже не торгуют рабами, ибо после нашествия варваров ни один стратег понтийских полисов не отваживался ходить за добычей ни встречь солнцу, ни тем паче в полунощную сторону. И теперь рабы в Элладу поступали в основном из Персии и с берегов Красного моря. Оказалось, сей римлянин сговаривал и тайно вывозил в Персию молодых греков-гоплитов на службу Дарию, за что персы позволяли ему за малую плату подбирать на невольничьих рынках сильных и здоровых мужчин для труда в мраморных каменоломнях. Дармовых рабов он вовсе не ценил, невольники выдерживали года три, и непригодных для работы, больных, но ещё живых попросту приваливали глыбами или засыпали щебнем.
Римлянин спросил его о возрасте и вдруг, услышав речь невольника, встрепенулся, ибо признал в нём эллина. Когда же раб назвал себя, вначале не поверил, что перед ним тот самый философ, сочинитель известного ему запретного трактата о нашествии варваров, но Арис, доныне помнящий наизусть своё творение, в одну минуту доказал авторство.
Так ему и стало известно о своей славе, что уже давно была суща в Середине Земли, и это обстоятельство заставило поверить в счастливую судьбу публично казнённого сочинения. Однако римлянин Лукреций, купивший его у персов, как раба, не пожелал расставаться с приобретением. И хотя обещал волю, подчеркивая тем самым благородные порывы, но замыслил извлечь пользу, поскольку купеческий нрав преобладал в его господине. У римлянина было всё – богатство, дворцы, корабли, наложницы и уважение в своей среде; не хватало лишь славы философа, причём, как было по нраву олигархам, философа мятежного, бросающего вызов всему мироустройству! И она, эта слава, прельщала его больше всего на свете, позволяя продлить земное существование после смерти и на долгие века приковать к своей персоне внимание многих поколений.
Ещё по пути на остров Лесбос, где у Лукреция Ирия было имение, он предложил Арису послужить в качестве наёмного учёного, то есть поселить в прекрасной вилле на одном из островов, ему принадлежащих, обеспечить всем необходимым, чтобы избавить от забот о земном существовании, и всецело предаться учёным трудам. Взамен же потребовал навсегда отказаться от своего имени, которого Арис и так был лишен, ибо пребывал на положении невольника. При этом господин не оставлял даже малейшего права на выбор: в противном случае никто бы и никогда не узнал, что один из рабов в каменоломнях, внешне напоминающий скуфского варвара, – философ и ученик самого Платона, вызвавший своим трактатом так много споров среди учёных мужей Эллады и тех римских граждан, которые вели торговлю на Пелопоннесе.
– Как тебя звали в ученические годы? – спросил он, изложив свой замысел.
– Учитель называл меня Арис, – признался невольник. – И так же называла меня возлюбленная юности Гергилия из Стагира.
– И я стану называть тебя Арис, – заявил господин. – Это звучит как имя бога войны Ареса! Пусть сие созвучие тебя утешит. Отныне ты должен забыть своё настоящее имя.
Он давно уже привык воспринимать мир по-варварски, в его стихии естества и согласился на это, но были и приятные мгновения, когда Лукреций Ирий относился к своему невольнику с пониманием и почтением. К примеру, вместо капейского пергамента, на коем философ раз и навсегда отрёкся писать сочинения и даже брать его в руки, этот римлянин раздобыл много египетского коричневого папируса, который персы запретили вывозить за пределы своей империи.
Философ в который уже раз вспомнил своего учителя и решил положиться на судьбу. И так он оказался на небольшом райском островке близ Лесбоса, где и в самом деле приступил к научным философским трудам, в первые месяцы жизни испытывая такое творческое вдохновение и блаженство, что временами забывалось рабское положение. Напротив, ему прислуживали прекрасные рабыни и наложницы, так пристрастно исполняющие любые его желания, что впору было возомнить себя господином, однако сделать этого не позволяла память о Бионе Понтийском, научившем его открыто взирать в лицо всякому явлению и извлекать уроки. Сочинение, написанное после долгих странствий, к философии имело косвенное отношение и представляло собой скорее заметки и наблюдения странника, соприкоснувшегося с неведомым миром варваров. Он ещё не успел осмыслить, обобщить и облечь в научную форму то, что недавно увидел и услышал, поэтому не мудрствуя лукаво поведал о своём путешествии по Великой Скуфи и о том, что узнал от мудрецов тех земель и потом от самого их вещего старца.
Проникшиеся к ученому страннику простодушные и несколько хвастливые варвары, считающие себя мудрецами, рассказывали не только о бесчисленном разноплеменном народе и бесконечных землях, коими владели; ненароком, по несмысленности своей, они поведали тайну, которую всю жизнь пытался разгадать Бион и о которой Арис тогда даже не догадывался. Они открыли суть, истину, в чём состоит сила, незримая сплочённость и живучесть всего мира варваров, почему они неистребимы, неуправляемы, не терпят над собой никаких просвещённых законов благородных народов Середины Земли и находятся с ней в постоянном противостоянии.
А суть заключалась в том, что дикие и разнородные племена трёх сторон света, на первый взгляд, ничем не скреплённые между собой и часто воюющие друг с другом, имели некую глубинную внутреннюю связь, позволяющую им навечно сохранять варварские нравы, обычаи и устои. Каждая сторона их варварского света владела святыней в виде неких священных книг, также будто бы не зависимых друг от друга: на Востоке это была Авеста, в полунощи – Веста и в полуденной стороне – Веды. Однако все они, как и сами варварские народы, обладали неким таинственным триединством, о котором даже мудрецы имели знания смутные, либо грубовато и неумело хитрили, не желая до конца раскрываться перед иноземным философом. В то время никто из учёных мужей ни в прошлом, ни в настоящем даже не слышал о подобных святынях варваров и тем более никто не имел знаний об их миропредставлении, в основе которого лежало некое незыблемое и неведомое триединство всех вещей и явлений, внешне никак не связанных.
Можно было бы поспорить с мудрецами, отставивая своё, дуалистическое, представление о мире, принятое у благородных народов Середины Земли, однако Арис посчитал недостойным дискутировать с людьми малопосвящёнными, да и цель странствий имел совсем иную. Объявленный чудскими сколотами чумным, он несколько месяцев прожил в чуме вдали от людей, однако же так или иначе выведывал у них некие