Веранда - Кришан Чандар

– А Абдулла в своем сыне! – съязвил О'Брайен.

Мы долго сидели молча. Молодые супруги ушли, после их ухода снова воцарилось безмолвие.

Потом вошел лакей, поставил перед нами чай и снова удалился. Все так же молча принялись мы за чаепитие. Дымка, окутывавшая горы, становилась все плотней, и вскоре из Гаф Корса выскользнули нежные и хрупкие руки тумана. Вот они достигли веранды и начали касаться наших щек, эти нежные и хрупкие руки…

Больше всего Гульмарг чаровал меня именно этим – легкими прикосновениями белых пальцев тумана… Этим, да еще своим ландшафтом, который напоминал мне мою родную деревню… О'Брайен казался погруженным в воспоминания. Неожиданно он прервал молчание:

– Вот вино никогда не стареет! Пожалуй, это единственное, что вечно на земле. Когда-то я любил одну женщину, но она отвергла меня. С тех пор много лет я старался сохранить воспоминания о любовном опьянении тех дней вечно юными, но и они состарились, – и я ничего не мог поделать. Я пытался вернуть им юность, но каждое мгновение проводило новые морщины на их лицах, и в один прекрасный день они умерли.

– А что же с женщиной? Где она сейчас?

– Не знаю. Живет где-нибудь. Теперь я уже не хочу видеть ее, как не хочу возвращаться на родину. Последний раз я видел ее двадцать лет тому назад. Она тогда сидела за роялем и играла что-то очень красивое…

И О'Брайен стал тихонько насвистывать… Где-то в тумане затерялись молодые супруги…

Любовь в «Фирдаусе» выглядела довольно странно. По воскресным дням из Тангмарга сходились сюда сиделки и няньки, а по средам давали выходной официанткам, поэтому к этим дням в «Фирдаусе» готовились особо – запасали побольше еды и привозили побольше вина. Кроме того, неизвестно откуда по этим дням в отель собирались белые солдаты, среди которых было много американцев. У них были совсем еще невинные детские лица, по крайней мере такими они мне казались. И солдаты нравились мне, несмотря на всю их показную грубость, несмотря на покрой их брюк, лихо надетые кепи и круто выпяченную грудь. На их лицах отражались какие-то желания, поиски чего-то, они выглядели голодными или жаждущими, им явно чего-то не хватало.

Им не хватало любви, и эту нехватку восполнял своими стараниями Заман-хан – торговец любовью в «Фирдаусе». Торг происходил примерно так:

– Эй, официант!

– Да, сэр.

– Как дела?

– Все в порядке. Из Тангмарга пришла одна новенькая мисс. Но господин управляющий требует, чтобы она вернулась в бунгало к четырем часам утра.

– Ладно, все будет в порядке, ты у нас молодец.

Или имел место следующий диалог:

– Послушай, дорогая, – говорит он.

– Фи, свинья! – отвечает она.

– Пойдем со мной!

– Глупый какой!

– Не валяй дурака, пойдем!

– Нахал.

– Ну ладно, заткнись!

После этого очаровательного и изысканного знакомства оба отправляются в кедровую рощу собирать фиалки.

О'Брайен всегда извинял этих бедняг, старающихся скрыть свой голод. Ведь они приезжали сюда в отпуск всего на несколько дней, а потом снова уходили на фронт, и в эти немногие дни они старались насладиться всем счастьем, которое было отпущено на долю их юности, старались наполнить свои объятия всей негой красоты, которая была им доступна, старались насытить мир своих желаний медом поцелуев и наслаждений… А потом – снова пески, снова степи, снова окопы и вражеские засады в лесах.

– Солдату все можно простить. Что из того, что он посягнет на честь одной женщины, если он тысячи женщин спасет от гибели.

Я до сих пор помню эти слова О'Брайена. Какой-то подрядчик, видимо один из тех, что бежал из Бирмы, ответил ему:

– Женщины начинают думать о чести после того, как их накормят. Когда я бежал из Бирмы, со мною была вся моя семья – жена, взрослые дочери и младшие дети. Все они умерли дорогой. Я своими глазами видел, как мою жену и детей трясло от голода при виде кусочка хлеба. Я своими глазами видел, как мои дочери продавали свою честь на залитой кровью улице, чтобы получить хоть что-нибудь, что утолило бы их голод. А вы говорите – честь. – И подрядчик выругался. – Честь? – добавил он. – Дурак тот, кто верит в эти вещи! Обо всем этом хорошо думать, когда сыт!

Он говорил еще долго, и лицо О'Брайена как будто затянулось дымкой.

– Прикажите принести вина! – наконец, сказал он. – Вино – вот единственное, что никогда не старится, вот то единственное, что никогда не бывает неблагодарным и никогда не обманывает! Вино – не человек, и оно не бывает насильником, о нет, никогда, клянусь богом, клянусь сыном пресвятой девы!

В темноголубом небе заблистали звезды. Потом вдруг пригорок у отеля осветился рядами фонарей, и вскоре огни засветились везде. Казалось, кто-то подбросил в воздух букетик фиалок и они рассыпались по земле. На западе показалась луна, застенчивая, влюбленная в последнюю полоску заката, как тот луноподобный виночерпий, который впервые поднял чашу неба своей серебристой рукой.

О'Брайен продолжал пить, и глаза его были теперь темноголубыми и ясными, как небо.

В седьмом номере жил старик итальянец со своей дочерью Марией. Она целыми днями сидела в своей комнате, играя на рояле, а по вечерам обычно ходила гулять с отцом. В чертах этой девушки было что-то азиатское, может быть поэтому она мне и нравилась.

Старый итальянец прожил в этих местах не меньше тридцати лет. Он был владельцем небольшой лавочки на базарной площади и содержал библиотечку, которая в основном состояла из детективных и порнографических романов, рассказов о привидениях и другой литературы такого же рода, которая пользовалась успехом среди солдат и грамотной части местной аристократии. Старик давал читать эти книги за невысокую плату. Сам же он книг не читал – он очень любил вырезать трости и делал это так искусно, что они постепенно стали считаться одним из сувениров Гульмарга. Туристы охотно покупали их и увозили с собой на родину. Кроме того, у итальянца была еще одна страсть – он любил играть на концертино. По вечерам, после ужина он часто пел под собственный аккомпанемент, а Мария тихонько наигрывала что-то на рояле. Хорошо она. играла! До войны ее приглашали во многие почтенные английские семейства давать уроки музыки. Однако, как только началась война, отец и дочь были интернированы. Правда, их освободили после того, как им удалось доказать, что они индийские подданные, но продолжали держать под полицейским надзором.

До войны лавочка старика называлась «Итальянский магазин», но, когда началась война, итальянец поспешил переименовать его в «Антиитальянский магазин», а после того как им с дочерью пришлось побывать в концентрационном лагере, – в «Союзнический магазин». Бедный старик не вдавался в политику! Я думал тогда, что если бы вдруг Гульмаргом стали править лесные медведи, то старик переименовал бы свою лавочку в «Медвежий магазин» и заказал бы вывеску, на которой крупными золотыми буквами было бы написано: «Здесь выдают медведям бесплатный мед». Однако в то время не было никаких оснований предполагать, что может наступить медвежье царство.

После того как началась война, Марию перестали приглашать к почтенным английским детям, и теперь она больше не могла давать им уроки музыки, а значит, не могла и зарабатывать. «Итальянский», он же «Антиитальянский», он же «Союзнический», магазин почти перестал приносить доход, и положение старика и Марии становилось все более затруднительным. Видя это, Заман-хан обратил на Марию свое благосклонное внимание, однако девушка не поддалась уговорам. Бедняки часто бывают упрямы, и Мария, видимо, как раз и была из этой породы. Это обстоятельство чрезвычайно огорчило Заман-хана, но оно же расположило к Марии и ее отцу старшего водоноса. Абдулла хорошо понимал их – разве сам он не был ограбленным крестьянином, разве не билось в груди его раненое сердце? Из-за этого и подрался он с Заман-ханом и с младшим водоносом, которые умышленно перестали обслуживать седьмой номер. Вместо того чтобы заниматься номером, Заман-хан занимался Марией и заставлял ее злиться. В драке пострадал Абдулла – его страшно избили, а потом еще и управляющий отругал его за то, что он сует нос в чужие дела, – ведь знает же он, что обслуживание седьмого номера поручено Заман-хану и Юсуфу, зачем же он вмешивается?! Если он и впредь попытается выразить свое сочувствие обитателям седьмого номера таким образом, то ему придется распрощаться со своим местом!

Мне нравилась Мария. Нравилось ее изящество, ее личико, цветущее, как юный лотос, опасная невинность ее взглядов, стройные линии тела и ясная улыбка губ…

Но мне очень не нравилось спокойствие Марии. Я так страстно желал, чтобы девушка перестала быть спокойной, чтобы в невинных глазах блеснули искорки кокетства, чтобы на лепестках лотоса заплясал смех, а ясная улыбка ударила бы вдруг молнией озорства. О, если бы сделать так, чтобы трепет прошел по всему ее телу, чтобы он разбудил все ее существо, чтобы душа ее вышла из берегов, подобно реке во время бури!