Письма - Дмитрий Мережковский

Что вы видели в той стране, которую мы, русские, уже не называем «Россией», — нам любопытно знать; но еще любопытнее, — чего вы для нее хотите. Наблюдения ваши могут быть сомнительны, но воля ваша несомненна: вы хотите для России большевизма.

Вы утверждаете, что «сейчас не может быть в России никакого правительства иного, кроме Советского». Что это значит? То ли, что всякий народ достоин своего правительства, как всякое дитя — своей матери? Вы увидели дитя в руках гориллы — и решили, что оно достойно матери. Но остерегитесь, мистер Уэллс: может быть, горилла украла дитя человеческое. Вы вглядывались в лицо России шестнадцать дней; а я — пятьдесят лет. Россия вам — чужая; мне — мать. Поверьте, я сумел бы отличить лицо матери от лица гориллы.

Если бы всегда всякий народ был достоин своего правительства, то не совершилась бы ни одна революция. Но достоинство народов — величина непостоянная: сегодня — достоин, завтра — нет. И если правительство скверное, то надо желать, чтобы завтра наступило как можно скорее. Вы считаете коммунизм нелепостью. Отчего же вы не хотите, чтобы коммунистическое правительство в России было свергнуто?

Некоторый человек попался разбойникам, которые сняли с него одежду, изранили и ушли, оставивши его едва живым. Священник и левит прошли мимо: оба решили, что этот человек достоин своей участи. Не так ли вы решили, что русский народ достоин своего правительства?

Я получил недавно письмо из России, от близкого мне человека, учительницы в советской школе. Вот несколько слов из него:

«В Москве был такой случай (факт): дети зарезали товарища (10 лет и 11 лет), закопали, мясо его ели, и на суде десятилетний зачинщик не проявил раскаяния, а говорил, что „мясо на вкус ничего, только потом пахнет“. Это рассказывали в Комиссариате Народного Просвещения».

Голодный мальчик, съевший своего товарища, не мог его не есть, так же, как Россия не может сейчас не иметь Советского правительства. Не находите ли вы, мистер Уэллс, что эти две истины одинаково неоспоримы и неутешительны?

Во всяком случае, смею вас уверить — в этом, впрочем, вы, может быть, когда-нибудь уверитесь по собственному опыту, — что примирение с большевизмом, которое вы нам советуете, — «сначала на вкус ничего, а потом пахнет».

Вы полагаете, что довольно одного праведника, чтобы оправдать миллионы грешников, и такого праведника вы видите в лице Максима Горького. Горький будто бы спасает русскую культуру от большевистского варварства.

Я одно время и сам думал так, сам был обманут, как вы. Но когда испытал на себе, что значит — «спасение» Горького, то бежал из России. Я предпочитал быть пойманным и расстрелянным, чем так спастись.

Знаете ли, мистер Уэллс, какою ценою «спасает» Горький? Ценою оподления, — о, не грубого, внешнего, а внутреннего, тонкого, почти неисследимого. Он, может быть, сам не сознает, как оподляет людей. Делает это с «невинностью».

Я многое мог бы рассказать о «спасенных» Горьким, но боюсь повредить оставшимся в руках «спасителя».

Скажу только о себе. Кажется, он не забыл мне книги моей «Грядущий Хам». Когда я имел слабость или глупость написать ему, что умираю от голода, он ничего не ответил, только велел сказать через одного из своих подручных, что выкинет мне собачью подачку — «красноармейский паек». Чтобы остаться в живых, я должен был принимать такие подачки от других большевиков, но не захотел принять от Горького.

Он окружил себя придворным штатом льстецов и прихлебателей, а всех остальных — даже не отталкивает, а только роняет, — и люди падают в черную яму голода и холода. Он знает, что куском хлеба, вязанкою дров с голодными и замерзающими можно сделать все, что угодно, — и делает.

Ленин — самодержец, Горький — первосвященник. У Ленина власть над телами, у Горького — над душами.

«Всемирная литература», основанная Горьким, «величественное» издательство, восхищает вас, как светоч просвещения небывалого. Я сам работал в этом издательстве и знаю, что это — сплошное невежество и бесстыдная спекуляция. Главный агент Горького, Гржебин, скупил за гроши всю русскую литературу, из-под полы, как мешочник; одному писателю платил даже не деньгами, а мерзлым картофелем.

Вас умиляют, а меня ужасают основанные Горьким «Дом наук» и «Дом искусств» — две братских могилы, в которых великие русские ученые, художники, писатели, сваленные в кучу, как тела недобитых буржуев, умирают в агонии медленной. Уж лучше бы их сразу убили — приставили бы к стенке и расстреляли.

Горький — «благодетель» наш. Но не я один, а все русские писатели, художники, ученые, когда снимут веревку с их шеи, скажут вместе со мною: будь они прокляты, благодеяния Горького!

Нет, мистер Уэллс, простите меня, но ваш друг Горький — не лучше, а хуже всех большевиков — хуже Ленина и Троцкого. Те убивают тела, а этот убивает и расстреливает души.

В Москве изобрели новую смертную казнь: сажают человека в мешок, наполненный вшами. В такой мешок посадил Горький душу России.

Во всем, что вы говорите о большевиках, узнаю Горького. Слышу голос его сквозь ваш, когда вы утверждаете, что большевики так же не виноваты в том, что произошло и сейчас происходит в России, «как австралийское правительство». Ну, еще бы! Не большевики, а австралийское правительство довело Россию до «подобного мира», обрушило пятнадцатимиллионный фронт и похоронило нас под развалинами; не большевики, а австралийское правительство закричало на всю Россию и продолжает кричать на весь мир: «Грабь награбленное!»; не большевики, а австралийское правительство затопило Россию в грязи и в крови чрезвычаек; не большевики, а австралийское правительство гонит на Европу красные полчища пулеметным огнем в спину и голодом. Но обо всем этом хотелось бы мне поговорить с мистером Уэллсом, а не с Горьким.

Я с вами согласен: душить целый народ мертвою петлею, окружить чумной дом часовыми и ждать, пока в нем вымрут все — безбожно и отвратительно. Надо было сразу убить Красного Диавола. А теперь не поздно ли? Но и теперь не надо убелять его; не надо говорить, что, если в чумном доме вымрут все, то в этом будут виноваты часовые, окружавшие дом, а не чума.

В одном вы правы, и честь вам и слава за то, что вы это первый сказали. Силоамская башня на Россию обрушилась не потому, что она виновнее всех остальных народов; если не покаетесь, все так погибнете.

А в заключение, позвольте, мистер Уэллс, напомнить вам: вас же самих.

Знаете, что такое большевики? Не люди, не звери и даже не диаволы, а ваши «марсиане». Сейчас не только в России, но и на всей земле происходит то, что вы так гениально предсказали в «Борьбе миров». На Россию спустились марсиане открыто, а тайно подпольно кишат уже везде.

Самое страшное в большевиках не то, что они превзошли всякую меру злодейств человеческих, а то, что они существа иного мира, их тела — не наши, их души — не наши. Они чужды нам, земнородным, неземною, трансцендентною чуждостью.

Вы, мистер Уэллс, их знаете лучше, чем кто-либо. Вы знаете, что торжество марсиан — гибель не только моего и вашего отечества, но и всей планеты Земли.

Так неужели же вы — с ними против нас?

ГЕРГАРТУ ГАУПТМАНУ

Открытое письмо Д. Мережковского

[Впервые: Общее дело. 1921. 13 августа. № 392. С. 2.]

Великий писатель немецкого народа,

Гергарт Гауптман,

Прочитав ваш ответ на призыв Максима Горького, я почувствовал необходимость вам написать.

Вы говорите, что призыв миллионов русских людей, гибнущих от голода, услышит Германия, услышат все народы «не только ушами, но и сердцем». К сердцу вашему обращаюсь, г. Гауптман: как могли вы поверить в искренность Горького?

Сейчас отделяет Россию от всего человечества такая же бездна, как тот мир от этого. Все, что сейчас происходит в России, так неимоверно, что этого никто из вас, иностранцев, не побывавших «на том свете» не только понять, но и вообразить себе не может. Вот чем я объясню, что такой великий сердцевед, как вы, не понял, что Горький — не друг, а враг, тайный, хитрый, лицемерный, но злейший враг русского народа.

Неужели забыли вы слова его из недавнего гимна «величайшему, планетарному герою человечества», Ленину? «Был момент, когда естественная жалость к народу России заставила меня считать большевизм почти преступлением. Но теперь, когда я вижу, что этот народ умеет гораздо лучше страдать, чем сознательно и честно работать, — я снова пою славу священному безумству храбрых», т. е. убийству русского народа.

Когда же он лгал, тогда или теперь? И можно ли верить человеку, который так лжет?

Но для того, чтобы вам объяснить все положение дел, я должен начать немного издалека.

Смысл того, что сейчас происходит в России, так необъятен, что уже никакие меры исторические, политические, социальные, нравственные не вмещаются. Чтобы вместить этот смысл, нужна иная мера, большая, религиозная. Не потому ли мы гибнем так бессмысленно, что глубочайший религиозный смысл происходящего, религиозная точка опоры, небесная твердь нами потеряна? И, пока мы ее не найдем, — не спасемся.