И мы были… и мы любили… - Валерий Роньшин

Ирочка лежала с открытыми глазами, прислушиваясь к едва слышным голосам – это всё, что осталось в номере от тех людей, которые когда-то здесь жили. Скоро и их с Рудневым голоса вольются в этот общий хор, думала Ирочка, и будут плавать под потолком, словно сигаретный дым, постепенно тая… тая… тая… Незаметно для себя Ирочка уснула. Ей приснились тишина и одиночество. «Особенно хорошо, – продолжала думать Ирочка уже во сне, – что снятся и тишина, и одиночество. Одновременно». Затем она долго блуждала по запутанному лабиринту своих мыслей, пока наконец не вышла к морю. Оказывается, это был не Судак и не Сочи. Это была Феодосия. Напротив домика-музея Грина располагалась невзрачная забегаловка. И, конечно, называлась «Ассоль».

Ирочкина жизнь стала походить на бесконечный праздник. Но с каждым днём Ирочка чувствовала себя всё более опустошённой. Однажды она попыталась увидеть в зеркале свою душу. У неё ничего не получилось. «Надо уезжать», – подумала Ирочка. Ей стало легко и хорошо от этой мысли. Что-то заканчивалось, и это означало, что что-то начинается.

– Мне стали сниться вещие сны, – доверительно сообщила Ирочка Рудневу. – А после, уже наяву, происходит то, что я видела во сне. Сегодня мне приснилось, что мы с вами расстались. Так что я уезжаю.

– Вы не можете вот так взять и уехать, – нахмурился Руднев.

– Могу, – ответила Ирочка и направилась к выходу.

– И вы уверены, что поступаете правильно? – сказал ей вслед Руднев.

Ирочка не ответила. Она открыла дверь и навсегда исчезла для Руднева в этом огромном мире.

На улице было раннее утро. Светило солнце. Пели птицы. С моря дул тёплый ветерок. Ирочка села в свою вишнёвую машинку и поехала. Ехать было одно удовольствие. Положив в рот шоколадную конфетку, Ирочка включила музыку. «Мир прекрасен, пока ты в нём существуешь», – пела певица.

У церквушки с жёлтыми куполами Ирочка остановилась. Молодой священник приветливо улыбнулся Ирочке.

– Здравствуйте, – сказала ему Ирочка серьёзно. – Я – богоискательница, Бога ищу. Вы случайно не знаете, где его найти?

– Случайно знаю, – ответил священник всё с той же приветливой улыбкой.

– И где же?.. – тоже улыбнулась Ирочка.

– Да вот он, – священник указал на маленькую птичку, сидящую на ветке.

– Ты Бог? – спросила Ирочка у птички.

– Фьюти-фьюти-фью… – ответила ей птичка, вспорхнула и улетела.

Зима будет холодной

Однажды осенним дождливым днём Пищалкин зашёл к одному старику, недавно умершему.

– Холодно на улице? – спросил старик вместо приветствия.

– Да нет, – ответил Пищалкин. – Но этот дурацкий ветер…

Пищалкина всегда раздражал ветер.

Старик рассеянно перебирал снимки, разбросанные по столу. До своего ухода он работал фотографом. Пищалкин тоже взглянул. На одном из снимков – пустынный дворик. На другом – тот же самый дворик, и тоже пустынный.

– Меня интересует пустынность, – сказал старик.

Пищалкин ничего не ответил. Он подумал, что, пожалуй, не стоило сегодня приходить к старику. Именно на минуты этого визита пришёлся упадок духа. Невесть откуда явилась апатия…

Старику, как видно, тоже не хотелось разговаривать. Но о чём-то же надо было говорить, раз уж они сидели друг против друга.

– А вы сегодня ходили… – начал Пищалкин.

– Нет, – тут же ответил старик.

– Я же ещё не сказал – куда.

– Я сегодня никуда не ходил, – ответил старик.

На столе лежал журнал. Пищалкин открыл его, где открылось, и углубился в чтение:

                       Как память о прошедшем лете,                       Труп голой бабы на паркете.

В этом коротком стихотворении – читал далее Пищалкин – мы видим потрясающее владение словом. Автор, написавший его, поистине гений. Он не задумываясь – как истинный гений – просто бросил словá. А каков результат!.. Ведь «труп» – то есть «мёртвое тело» – есть понятие, отражающее необратимое состояние. Труп не может снова стать живым. А «голая» – эпитет, выражающий именно состояние обратимое. Голую можно одеть. Далее, труп можно раздеть – он будет голым. Можно голого одеть – он станет одетым. По большому счёту, даже не ясно, стала ли баба трупом голой или же её раздели уже потом. С формальной точки зрения, в паре слов «труп бабы», определяющим является слово «труп». Но если смотреть не формально, а по смысловому контексту, то тут определяющим словом становится «баба». И «труп голой бабы» можно перевести (именно перевести, к примеру, на иностранный язык) как «мёртвая голая баба». Поскольку эпитет «мёртвый» заключает в себе полную необратимость, то он прочно сливается с определяющим словом и составляет с ним как бы единое целое. А все дальнейшие определения – как обратимые эпитеты – как бы должны пристраиваться снаружи. То есть должно быть так: «голая мёртвая баба». Или: «голый женский труп», где опять-таки эпитет «женский» выражает даже не просто необратимое свойство, а – априорный атрибут. Поэтому при использовании оригинального слова «труп» логически должна быть такая последовательность слов: «голый труп бабы». Но в стихотворении автор поменял местами два слова, и эта иррациональность является средством усиления образности раз в сто как минимум.

– Хотите я вас сфотографирую? – неожиданно предложил старик-фотограф.

– Зачем? – спросил Пищалкин, отложив журнал.

– В вашем лице есть что-то неприятное. Меня привлекают такие лица.

– Да, есть, – подтвердил Пищалкин. – Помню, в детстве, один дядечка сказал мне: «Иди, парень, отсюда, мне твоё лицо неприятно».

– А вы что?

– Ничего. Ушёл.

– Дело даже не в том, что вы физически неприятны, – сказал старик. – В вас чувствуется духовная испорченность.

«Это не имеет никакого значения», – хотел было ответить Пищалкин. Но почему-то сказал:

– Это не играет никакой разницы.

Пищалкин снова начал листать журнал. На глаза попалась заметка, в которой говорилось, что Гоголь боялся быть похороненным заживо. Поэтому он пожелал в завещании, чтобы его тело предали земле только тогда, когда появятся явные признаки разложения. Что и было сделано. А в 1931-м году любопытствующие атеисты выкопали гроб Гоголя и вскрыли, чтобы поглядеть, что же осталось от великого русского писателя. А другой русский – советский – писатель Лидин, который присутствовал при этом, маленькими ножницами отрезал от сюртука Гоголя большой кусок. Впоследствии он сделал из этого куска переплёт для своего экземпляра «Мёртвых душ».

– Вы читали такого писателя – Лидина? – спросил Пищалкин, вновь откладывая журнал.

Старик покачал головой.

– Нет, не читал.

– Вас что, книги не интересуют?

– Нет.

– А почему?

– Не знаю, – равнодушно произнёс старик.

Пищалкин обратил внимание, что занавеска на окне задёрнута не до конца. Он подошёл и задёрнул. Его всегда раздражали подобные вещи: незадёрнутые занавески, незакрытые двери, незадвинутые ящики…

– Пойду, пожалуй, – сказал Пищалкин.

И пошёл.

– Рябины в этом году много, – сказал ему вслед старик. – Зима будет холодной.

Замок Чудес на берегу волшебного озера

Жили-были две сестрички – До и Ре. И вот как-то раз мама с папой сделали им на день рождения (а родились сёстры в одни и тот же день, в один и тот же час и даже в одну и ту же минуту) шикарнейший подарок – путёвку в детский Замок Чудес, который стоял на берегу Волшебного озера.

Этот замок был набит чудесами, как книги набиты буквами. Чего там только не было! Например, там был волшебный зал, в котором не действовала сила тяжести. И как только вы входили в этот зал, ваши ноги вам были уже не нужны. Вы начинали летать-летать-летать по залу, как летают птицы… А какие в Замке Чудес были яства, ооооооооо, какие там были яства! Тоже, естественно, волшебные. По сравнению с ними все другие самые-пресамые изысканнейшие кушанья казались просто-таки опилками, поли́тыми бензином.

А какой рядом с Замком Чудес раскинулся парк, уууууууууу, какой это был парк! В нём росли волшебные деревья, по сравнению с которыми все другие самые-пресамые красивейшие деревья казались чахлыми кустиками. А на волшебных ветвях этих волшебных деревьев сидели волшебные птицы. Они были ослепительно красивы. По сравнению с ними даже самые-пресамые прекраснейшие птицы выглядели просто-таки мокрыми курицами. А как они пели, ах-ах-ах, как они пели: фьюти-фьюти-фью… Просто волшебно. Не хотелось бы снова пускаться в сравнения, но придётся: по сравнению с этим волшебным пением песни всяких там соловьёв-дроздов звучали просто-таки как какое-то кваканье-гавканье.

А суперволшебным местом было Волшебное озеро. Об этом озере говорили, что тот, кто хотя бы раз искупался в нём, не забудет это купание ни-ког-да. Потому что ощущение от купания было таааааакое… ТААААААКОЕ… в общем, не передать – какое.