Воспоминания о Японии - Анна Черевкова

Обед происходил следующим образом. Мы сели на циновки по-японски, поджав под себя ноги. Перед каждой из нас стоял отдельный обеденный столик, в виде крошечной скамеечки, уставленной миниатюрными лакированными чашечками с кушаньями; чашечки были закрыты такими же лакированными крышками. Наши ложки, нож и вилка заменяются у японцев парой деревянных палочек, которыми они очень ловко управляются при употреблении густой и твердой пища, а жидкую просто выпивают из чашек. Нам к каждому прибору, или, вернее, столику, была подана пара тонких, длинных деревянных палочек в запечатанном конверте, что являлось доказательством их полной чистоты и того, что они вообще ни разу не были в употреблении. Рисовая бумага, находящаяся в рукавах платья, заменяет у японцев салфетку во время еды и носовой платок в остальное время. За обедом каждой из нас прислуживала молоденькая японка, а хозяева переходили от одной гостьи к другой, предлагая угощение; время от времени они обращались к нам с просьбой выпить вина из их чашечек, причем тут же споласкивали их чистой водой, вытирали, наливали вином и предлагали выпить, после чего, уже не вымывая чашек, пили из них сами. Вот краткое меню этого парадного обеда: 1) рыбья уха с угрем, 2) рыбья уха с яйцами, 3) уха из омаров, 4) сырая рыба с соей, 5) тай, очень вкусная, жареная рыба, 6) какая-то крошечная вареная рыбешка, 7) корень бамбука отварной, 8) корень лилии, отваренный и замаринованный, 9) большие бобы под сахарным соусом, 10] рисовые лепешки с рыбой, причем рыба и рис, нарезанные правильными кубиками, расположены слоями и рыба окрашена в красный цвет, 11] такой же формы рисовые лепешки с яйцами, причем яичный слой окрашен в розовый цвет; 12] целый ряд маринадов: рыбок, редьки, бамбукового корня и проч. Маринованная морская капуста мне показалась очень вкусной. На сладкое были поданы: неподражаемо сделанные ветки красных и белых камелий в натуральную величину, с листьями и стеблями, ветви цветущих вишен, слив и абрикосов, – все это из сахара; затем рисовые булочки в форме крошечных островков и гор, покрытых сахаром, сделанным в виде густой, свежей зелени. Питье состояло из зеленого чая и саки, японской рисовой водки, которую пьют подогретой в крошечных чашечках-наперстках. Обыкновенно на таких обедах всем присутствующим дают по хорошенькому деревянному ящику, в который бывают уложены все блюда обеда, кроме супов: это – для домашних.

Многим европейцам не нравится японский обед, Это зависит, конечно, прежде всего, от вкуса; но, кроме того, здесь играют, вероятно, роль и те особенности японского обеда, которые так сильно идут в разрез нашим привычкам: для европейского желудка, привыкшего к мясному столу, этот растительный и рыбный стол кажется и недостаточно питательным, и слишком пресным; почти все блюда жарятся и варятся совершенно без соли; если подается жареная птица и дичь, то их часто обливают сладким соусом; хлеба нет, вместо него подается рис; обед начинается теплым саки и кончается рисом; всего этого достаточно, чтобы сбить с толку европейский желудок и невзлюбить сразу японский обед. А известно, как много значит в таком деле первое впечатление. Компания Кихэ приготовила для нас обед с солью, и все блюда показались мне очень вкусными.

Музыка, пение, танцы и театральное представление составляют неизбежную принадлежность каждого порядочного званого обеда. И за нашим обедом, тотчас по ого окончании, начались танцы, для которых были устроены в одном углу залы подмостки. Во время танцев оркестр японских гейш исполнял какие-то пьесы на туземных арфах и гитарах, аккомпанируя себе пеньем. Японская музыка и пение, на мой взгляд, нечто до того убийственное, что, услышав их раз, не испытываешь ни малейшего желании подвергнуться этой муке вторично. Совсем другое дело танцы. Танцевали две молоденькие девушки, лет 15–16. Одна была одета мужчиной, другая женщиной. Шеи и лица их были сильно набелены, а губы подкрашены. Изображали они ряд сцен из прежней придворной жизни. В течение вечера они раз семь меняли костюмы, которые отличались большой пестротой, роскошью и богатством. Танцы и мимика были полны грации и выразительности. Содержание пьесы составляли перипетии ссоры и примирения принца и принцессы при дворе Микадо. Капризы принцессы были переданы с большой грацией и женственностью. Далее следовало представление различных бытовых сцен.

Танцы затянулись до 10 часов вечера, и мы разошлись по домам, порядочно усталые, как от необычного зрелища, так главным образом от ужасной музыки, способной расстроить самые крепкие нервы.

Пение и инструментальная музыка в Японии составляют предмет упражнения только для девиц. Те, которые сделают себе из этих занятий ремесло, называются гейшами. Большее частью гейши происходят из низших классов общества. Иногда это – сироты, о которых некому позаботиться. Маленькими девочками попадают они в руки предпринимателей, специальность которых приготовление гейш. Кроме обучения пению и музыке, они получают также порядочное общее образование по части литературы, поэзии и декламации; их учат также изящным манерам и. уменью вести непринужденный светский разговор. Они иногда очень остроумны, чем, в связи с их молодостью и красотой, объясняется то обстоятельство, что эти девушки делают иногда блестящие партии в средних слоях японского общества.

ГЛАВА III. БУДДИЙСКИЕ ПОХОРОНЫ

Зимою 1891 года мне представился случай близко видеть буддийские похороны. У одного японского доктора, профессора местной медицинской школы, умер тесть. Я, вместе с A. A. Сига[7], отправилась в дом покойника. Старик умер три дня тому назад. По обычаю, тело после смерти обмывается и оставляется лежать 48 часов; затем, после предварительной панихиды на дому, его кладут в деревянный ящик в сидячем положении и отправляют в трупо-сожигательную печь, находящуюся за городом. По сожжении, пепел помещают в фарфоровую посуду, которую ставят затем в чистенький деревянный ящик, имеющий форму маленького домика. Этот-то ящик и относят на кладбище. Когда я пришла в дом, где лежал прах покойника, то нашла уже все готовым к похоронам. Зала была уставлена искусственными деревцами с цветами, прекрасно сделанными; особенно хороши были камелии и цветы лотоса, смотревшие совсем живыми. На почетном месте комнаты, на столе, покрытом златотканой парчой и уставленном цветами, стоял ящик с останками; пред ним курились благовония. Буддийский священник читал молитвы. Хозяин был одет в европейский черный костюм; дочь покойника, вдова и сестра его – в японские серые шелковые кимоно, из-под которых виднелись белые креповые; на голове у каждой – плоская креповая наколка, приколотая шпилькой[8]. Лица у всех были серьезные, но не заплаканные. При нашем появлении, хозяева очень вежливо раскланялись с нами и попросили войти. Я опустилась на колени в углу комнаты. Ко мне сейчас же подошла хозяйка с чашечкой зеленого чая и угощениями, состоявшими из трех пряников, белых и розовых, очень красивых на вид; такие же угощения были положены и пред остальными посетителями, которые потом при уходе завертывали пряники в лежавшую тут же бумагу и уносили их домой. Все приходящие опускались на пол и раскланивались с хозяевами, касаясь лбами пола; хозяйка таким же образом раскланивалась со всеми. Затем, каждый из гостей подходил к останкам покойника, отвешивал низкий поклон, оставался некоторое время в таком положении, шепча молитву, потом зажигал курительную свечу и отходил в сторону, уступая место другому. Вынос тела последовал в таком порядке: сперва вынесли все цветы, потом укрепили фундамент домика, содержавшего сосуд с пеплом; на этот фундамент уставили и увязали самый сосуд с пеплом, на который надели парчовый чехол, и, наконец, закрыли все сверху домиком, точно футляром.

В домике этом – 4 полукруглых окна, затянутых внутри зеленым шелковым фуляром; стены же его покрыты золотистой парчой, в тон с деревом. Когда выносили гроб, женщины на пороге простились с ним, причем вдова покойного горько заплакала; по лицу ее обильно текли слезы, но она не издала ни одного звука. Перед воротами дома священники опять прочитали молитвы, и процессия двинулась к храму. Впереди несли нечто вроде хоругвей: на длинных шестах были прикреплены белые шелковые волосы, длиною в сажень, шириною около трех четвертей аршина, со священными буддийскими надписями. Таких хоругвей было, кажется, восемь. Затем 40 человек, шедших попарно, несли цветы. За цветами шли священники; их было 9 человек: 8 шли попарно, а один, старший, непосредственно предшествовал гробу. Гроб несли кули[9]. Один кули держал над ним длинный шест, к которому были прикреплены ветки лотоса и множество белых полотнищ, больших и малых, с буддийскими изречениями. Тотчас за гробом шел зять покойного доктор N., весь в черном, с цилиндром на голове, а за ним его знакомые и все воспитанники Нагасакской медицинской школы, где доктор N. состоит преподавателем. Ни одной туземной женщины не участвовало в процессии; они приехали в храм после. Перед воротами храма священники снова читали молитвы, сопровождавшиеся ударами в гонги. Эта лития дала время установить цветы. Храм представлял длинную залу, середину которой занимало возвышение для алтаря. Колонны были все обтянуты красной материей; балдахин над алтарем – тоже красный. Самый алтарь деревянный резной, золоченый. Из цветов сделали целую аллею во всю длину прохода; против алтаря поставили, на высоких подмостках, урну с прахом покойника, а перед ней курильницу с благовониями. Между гробом и алтаре разместились четырехугольником священники, числом 22. Все они стояли, главный же сел лицом к покойнику и спиной к алтарю. У всех[10] головы были обнажены. Одеты они в несколько роскошных шелковых одежд, вероятно, по причине холодного времени. Верхняя риза – парчовая, или же атласная, вышитая цветами. Главный священник был в парчовой, красной ризе, шитой золотом; из той же парчовой ткани был сделав у него высокий, своеобразный головной убор. Ни один костюм не походил на другой. Все священнические одежды были самых веселых, светлых тонов и оттенков, и вообще весь храм имел странно-радостный вид. По учению буддистов, смерть, как освобождение человека от земных страданий, как один из этапов к достижению человеческим духом блаженства нирваны, должна считаться радостным явлением, а вовсе не несчастьем.