Победоносцев: Вернопреданный - Юрий Щеглов

Победоносцев поспешно сел в карету и, откинувшись на подушку, устало смежил веки. Он знал, с каким любопытством прохожие следят за отъезжающей каретой, отмечая про себя с удивлением, что обер-прокурор Святейшего синода по-прежнему не прибегает к охране — ни велосипедистов, ни конных жандармов, ни пролетки с агентами в штатском. После зверского убийства Дмитрия Сергеевича Сипягина[3] новый министр внутренних дел Вячеслав Константинович фон Плеве[4], будто сговорившись с Саблером, требовал соблюдать осторожность — не пренебрегать охраной. Директором департамента полиции фон Плеве пригласил слывшего либералом прокурора Харьковской судебной палаты Алексея Александровича Лопухина, в жилах которого текла голубая кровь древнего боярского рода. Первая жена Петра Великого и мать царевича Алексея, которого Победоносцев чтил за твердую веру и мученическуюкончину, принадлежала к тем, кого Алексей Александрович числил среди своих предков. Дня два назад он представлялся Победоносцеву и при прощании в ответ на рукопожатие, которое до сих пор у обер-прокурора оставалось крепким, произнес, используя отнюдь не либеральную терминологию:

— Я прошу вас, Константин Петрович, проявлять чрезвычайную осмотрительность. Вы окружены мерзавцами, которые жаждут вашей крови. У Балмашова в портфеле был обнаружен не один, а два конверта, адресованные на имя обер-прокурора Святейшего синода, что указывает на серьезность намерений террориста. Даже Сипягин — человек опытный — ничего не заподозрил, когда убийца, протягивая конверт — точную копию ваших, сказал громко: «От его императорского высочества!»

Тоска по сильному человеку

Но и предостережение, впрочем, не первое, мало повлияло на Победоносцева. Просьбы жены — милой и кроткой Екатерины Александровны[5] — не нашли в душе отклика. Увидев фон Плеве на заседании кабинета министров и пропустив мимо мясистых и оттопыренных ушей — предмет насмешек не очень разборчивых карикатуристов. — очередные рекомендации, он заметил министру не без внутреннего удовлетворения:

— Я русский, Вячеслав Константинович, живу среди русского народа и в России. Я не могу и не хочу прятаться.

Несколько грузноватый и надменный министр, затянутый в мундир шефа жандармов — самый блестящий из всех существовавших в России мундиров, — не то улыбнулся, не то усмехнулся и с сожалением выпятил губы, наклонив голову вбок: мол, как знаете, многоуважаемый! В случае каких-либо непредвиденных событий его нельзя будет упрекнуть в безразличии к обер-прокурору. Между тем сам Победоносцев иногда принимал кое-какие предупредительные меры. Прогуливаясь по тенистым аллеям Царского Села, он окружал себя толпой местных ребятишек, читая им стихи Пушкина. Террористы тогда еще не научились шагать по трупам детей и женщин. Как юрист Победоносцев отлично понимал, что скоро подобная защита станет эфемерной. Обычная российская уголовщина, которую недоучившиеся революционеры торжественно именовали террором в надежде укрыть мелкую и пошлую сущность, внушала столь глубокое отвращение дикостью, зверством и глупостью, что он давно — еще в Москве — решил отстраниться раз и навсегда от проблематики криминального мира. Однажды Борис Николаевич Чичерин[6], будучи избранным городским головой, спросил у Победоносцева:

— Как сократить преступность на Арбате, в Охотном ряду и в переулках, прилегающих к Красной площади? Житья не стало — обывателю, вечером выйти на улицу страшно. Торговля терпит громадные убытки.

— Удивительно, что подобный вопрос задает тамбовский помещик. Да знаете ли вы, Борис Николаевич, вообще, что такое Россия? — мягко, но с непроницаемым лицом произнес Победоносцев.

— Конечно, знаю. Прекрасная православная страна, населенная добрым и терпеливым народом, получившим наконец долгожданную свободу.

— Это ледяная пустыня, и по ней ходит лихой человек, часто иноверец. Многие просто забыли Бога и не помнят родства. Им еще предстоит изжить в себе варнака, каторжника, переделать собственную натуру. А нам предстоит укрепить православие! — Внимательно вглядевшись в Чичерина, Победоносцев добавил: — И сделать Россию цивилизованным государством.

— Но вы не ответили на мой вопрос. Я обращаюсь к вам как к юристу, быть может, к лучшему из тех, кого я знаю.

— Оставьте полицейское полицейским и не вмешивайтесь в уголовную сферу. Она ни мне, ни вам не по зубам. Найдите на должность обер-полицеймейстера сильного человека, похожего на Николая Михайловича Баранова[7], он быстро наведет порядок. Нужен сильный человек! — И Победоносцев, сжав ладонь в кулак, пристукнул им по подлокотнику кресла.

Тоска по сильному человеку томила душу всю жизнь. Ах, если бы в России нашелся такой деятель! Сколько бед она бы миновала!

Дом № 62

Новый министр внутренних дел когда-то возглавлял департамент полиций. В Зимнем фон Плеве доверяли. На его долю выпали тяжелейшие десятилетия. Первые шаги министра не вызвали у Победоносцева отрицательных эмоций. Вячеслав Константинович сразу же после официального утверждения в должности отправился в Троице-Сергиеву лавру в сопровождении полковника Сергея Васильевича Зубатова, начальника московского охранного отделения, а ныне возглавившего Особый отдел департамента полиции. О Зубатове обер-прокурор был наслышан. Зубатов осудил сипягинскую расправу с обуховцами. Среди чиновников министерства один лишь фон Плеве одобрял Зубатова и, как только получил власть, немедленно выгнал бесцветного немца Зиберта и посадил на освободившееся место московского фантазера, мечтавшего сдружить полицию с рабочим движением.

В Сенате Победоносцев пробыл недолго и к обеду вернулся на Литейный. Он любил свой дом, в котором прожил больше двух десятков лет, любил войти в залитую ярким светом швейцарскую и оттуда пройти через великолепную залу во внутренние покои. Дом расположен удобно. Нарышкины — прежние и давние его владельцы — имели представление о барском уюте. Стены выкрашены медной краской. Сам особняк невелик и невысок, зато удобен и приличен. Победоносцев не внес много новшеств, и Екатерина Александровна не настаивала на перестройке. Современный вид ему придал предместник[8] — граф Дмитрий Андреевич Толстой[9], затратив изрядную сумму — 400 000 рублей синодских, да и собственных средств добавил немало. Граф был самым богатым министром в правительстве императора Александра II и самым крупным землевладельцем. Прошлогоднее покушение не вынудило Победоносцева ничего переменить. Он по-прежнему допоздна сидел в большом кабинете с окнами, выходящими на Литейный проспект.

Год назад в здание Министерства народного просвещения близ Чернышева моста в приемную комнату явился гомельский мещанин Петр Владимирович Карпович и во время обхода посетителей в тот самый момент, когда Боголепов[10] приблизился к черниговскому городскому голове Рудину, с двух-трех шагов, что называется в упор — без промаха — влепил в Николая Павловича из пятиствольного револьвера один — но какой! — заряд и продырявил ему правую сторону шеи. Когда судебный следователь по важнейшим делам Кузмин спросил террориста, за что тот попытался лишить министра жизни, Карпович, пожав плечами, ответил спокойно и даже с некоторой издевкой:

— Министр Боголепов — один из самых отъявленных реакционеров в нынешнем царствовании. Где это видано, в какой цивилизованной стране, чтоб за один раз в солдаты сдать без малого две сотни студентов? Красные стены Киевского университета, как известно, красные. На них наша кровь не проступает. Они давно побагровели от глупости царской.

И вот теперь — Дмитрий Сергеевич. И тоже в вестибюле, при стечении народа, и тоже с двух-трех шагов, в упор, без промаха, и учитывая опыт Карповича, террорист не один заряд выпустил, а пять пуль всадил, только пятая — в потолок. Первая — в верхнюю часть шеи, как и Боголепову. В голову целили мерзавцы, чтоб череп размозжить. Вторая пробила грудь, третья и четвертая угодили в левую руку и живот. Рану получил выездной лакей министра, безвинно пострадавший Лев Бобров.

Когда Сипягина выносили, убийца — молодой человек в адъютантской форме — небрежно и свысока бросил вслед:

— Это тебе за последний циркуляр!

Из бельгийского «бульдога» палил, самого большого калибра. После суда председательствующий барон Остен-Сакен говорил открыто и не стесняясь:

— Не того вздернули! Гершуни[11] на свободе, Фейга Таратута на свободе. Они за ниточки дергали. Если так будет продолжаться, всех министров — до единого — перебьют. И как негодяй держался! А его мамаша?! Ни слезинки не пролила!