Искатель. 1969. Выпуск №6 - Иван Кычаков

Свернув с довольно шумного бульвара, где в нешироких зеленых аллеях прогуливались группы праздношатающихся людей, Соловьиха и Шура пошли по проулку. Идти было легко — деревянный тротуар уходил под горку.

Марковна катилась на своих коротких ногах, словно колобок. Шура всю дорогу была оживленна, болтала без умолку, пока спутница не дернула ее за рукав.

— Что такое, Марковна?

— Тш-ша! — прошептала Соловьиха, показывая круглым подбородком на дорогу.

Мимо в открытой пролетке проехала важная дама, прямая, со странно вздернутыми вверх плечами, в непомерно высокой шляпе, отчего тонкая шея казалась еще тоньше.

— Кто это?

— Начальница… Княжна Вадбольская, холера ее схвати да трахни. Ишь, шляпу какую напялила.

Шура остановилась в растерянности.

— Ой, Марковна, я не могу, — говорила она, заметно бледнея, — тут, правда, и место хорошее — самый центр, и от бульвара недалеко… Да только боюсь я.

— Чего же испугалась, дурочка?

— Эта княжна такая гордая, строгая. Как узнает, что меня в Бутырках держали, — стыд какой! Я не перенесу.

— А мы не скажем! — отрубила Марковна. — Кто знает, что ты была заарестованная? А я — гроб с крышкой. Поняла?

Но Шура, ни слова не говоря, повернула назад к бульвару. В толпе гуляющих она остановилась, сунула Соловьихе рублевку «на посошок», кивнула, стараясь улыбнуться, и пошла в сторону Кудринской площади. А Соловьиха долго еще смотрела ей вслед, грустно покачивая головой…

Пересветов слушал «тринадцатую» не перебивая — из многочисленных деталей он мысленно вылавливал наиболее важные для своих соображений.

Едва посетительница закончила, он открыл боковой ящик стола и ловким движением руки, точно фокусник из колоды заветную карту, выкинул фотографическую карточку.

— Эта?

— Гляди-ка! — удивилась «тринадцатая». — Она самая. И шляпка на ей та же… Ну и орел вы, ваше благородие, на семь аршин в землю видите.

Пересветов взял снимок осторожно, двумя пальцами, потряс им в воздухе и сказал:

— Эта особа еще придет к тебе. Будь на базаре, на том же месте. Затем… — Пересветов скосил глаза на снимок, — веди ее, куда она попросит, и отрекомендуй самым лучшим образом.

— Значитца, в тюрьму? — переспросила «тринадцатая».

— Именно. А сейчас скажи казначею — велю оплатить. Все. Иди.

Теперь Пересветов принялся перечитывать донесение провокатора с утроенным вниманием.

«Семеныч долго объяснял правила конспирации, — читал он, — и подчеркивал, что новые кадры еще неопытны, пренебрегают конспирацией и часто проваливаются».

Рука Пересветова, державшая листок, дрогнула.

«Он сказал: теперь, когда вовсю свирепствует реакция, надо бы устраивать побеги из тюрем. Да денег пока нет…»

Пристав подчеркнул слова «побеги из тюрем». Все ясно — эта милая Шурочка хочет стать надзирательницей с определенной целью.

«Ах, черт, если бы они решились на этот шаг — было бы просто здорово!»

«Я остался ночевать у Семеныча. Ночью он кричал во сне, раза два вскакивал — ему все мерещилась повешенная казаками сестра».

Пересветов покачал головой: да, дела у них действительно плохи. Вынув из стола еще четыре фотографии, он разложил их перед собой.

Итак, вот она, четверка, и их главарь. О каждом из них Пересветов знал все. В его картотеке они согласно требованиям полицейской конспирации носили свои клички.

Шурочка — по картотеке «Изразцовая» — Александра Васильевна Тарасова, бронницкая мещанка, двадцати двух лет, среднего роста, телосложения плотного, брюнетка, носик вздернут, губки аккуратные, действительно бантиком, глаза зажигательные, ресницы длинные, брови четко очерчены. Хороша, ничего не скажешь.

Ну, эти три молодца тоже известны.

«Валовой», Сергей Усов, — красавчик с усиками, широкий лоб, на левом виске родинка, был пойман с динамитом в начале пятого, но бежал.

«Босяк», Владимир Калашников, — сейчас у него маленькая бородка и усы, карие глаза, чуть вьющиеся волосы закинуты назад, бежал из сибирской ссылки.

«Прудный», Василий Калашников, брат Владимира, — близорук, носит очки, острижен, голова круглая, брови белесые, на широком подбородке ямочка, силен, как молотобоец, удрал из-под носу столичных жандармов во время ареста.

И наконец, главарь Семеныч — этому уже за сорок, многое повидал, два раза бежал из ссылки, схвачен на баррикаде. Казаки хотели изрубить его шашками, да передумали — на его глазах повесили родную сестру. Бежал из тюремной больницы, но, кажется, не жилец.

С любовью разглядывая снимки, Пересветов рассуждал:

«Конечно, голубчики вы мои, я могу вас накрыть. Но, согласитесь, это же неразумно. Я жду от вас настоящего дела. А уж тогда…»

Он даже сладко причмокнул губами и, складывая карточки в конверт, дружески посоветовал: «Действуйте, дорогие, действуйте. А я ничего, я терпеливый, подожду…»

Через несколько дней Соловьиха в самом деле встретила Шуру на базаре.

«Ну и пристав, — подумала она, когда девушка вновь заговорила о своем решении попробовать устроиться на работу в тюрьму, — прямо как по картам отгадал!»

— А не забоишься? — спросила она, заглядывая Шуре в глаза. — Помнишь, как в тот раз перепужалась?

— Нет, нет, Марковна, сейчас я твердо решила.

— Ну что ж — и с богом. Не примут — ну и не надо. А вдруг да и клюнет… Пошли, милая, пошли…

По Кривовведенскому переулку они подошли к парадному крыльцу, поднялись по ступеням к двум дверям, остановились.

— Это вот парадная дверь — в контору, — тихо сказала Соловьиха. — Там кабинеты начальницы, помощника и судебных следователей.

— Ой, как вы все знаете, — прошептала Шура.

— Я да не знаю… А в эту дверь арестанток вводят. Ты вот что… Ты тут побудь, а я живо…

Стараясь справиться с волнением, Шура начала осматриваться — с крыльца хорошо были видны окна второго этажа, через дорогу между отдельными кустами акации проглядывала невысокая церковная ограда.

Вскоре в приоткрытой двери показалось широкое лицо Соловьихи… Глазами она звала Шуру. В передней стоял полумрак. Налево от входа в самом углу поблескивало стекло телефонной будки.

— Как хорошо, — шепотом проговорила Шура, — тут и по телефону переговариваться можно.

— С кем это? — усмехнулась Соловьиха.

— С Зурабом, конечно. С кем же еще…

«Дите неразумное, — подумала Марковна, качая головой, — и соврать-то толком не умеет, а лезет прямо волку в пасть».

Сейчас ей было искренне, по-женски, даже почти по-матерински жаль Шуру — жаль ее молодых лет, ее странных поисков, ее такой непонятной и во многом уже предрешенной судьбы.