Гавань - Антун Шолян

— Да, да, — отозвался другой, над всеми эмоциями которого явно доминировало чувство ответственности, — через месяц-два тут все изменится.

Они стояли на ветру и ждали. Коренастый мужчина, все так же морщась, обозревал раскинувшийся внизу пейзаж. Когда он заговорил, все замерли в изумлении.

— А где точно должно быть?.. — проговорил он, описав по воздуху круг пальцем и ткнув им в проспект.

— Что? — поспешно подскочил к нему один из проектировщиков. — Гавань? Эта бухта прямо под городком. Взгляните, товарищ Цота. Двумя большими молами мы перекрываем весь залив.

— Под каким городком? — спросил крепыш.

— Да вон там, — ответили ему. — Видите внизу крыши? Это Мурвица. Склон скрывает от нас городок.

Маленький человечек устремил взор на Мурвицу и нахмурился еще более. Очевидно, он не счел ее бог весть каким городом или, по привычке, хотел расправиться своим строгим взглядом и с обманом зрения. Инженер внимательно наблюдал за ним: для меня Мурвица все же кое-что значит, нельзя с ней покончить вот так, с ходу! Сердце его невольно заколотилось. Но судя по выражению лица крепыша, тот и не думал принимать городок в расчет. Инженер пожал плечами.

А хмурый человечек все уже основательно обмозговал и понял. Чувствуя устремленные на него взгляды, он обвел руками все четыре стороны света.

— Значит… так… — он рассек пейзаж надвое, будто яблоко, — затем здесь… — разрезал его на четыре части, — вот так и так… — освободил местность от всех излишних деталей. — Это хорошо. Очень хорошо.

Может быть, в этот момент и не раздались звуки органа, но зато каждый, обладавший хоть капелькой воображения, уже различил гул моторов, треск буровых машин, взрывы динамита. Под эту музыку люди стали рассаживаться по машинам.

Стоявший рядом с инженером смуглый кудрявый брюнет с отекшими веками и глазами навыкате, постоянно крививший губы в иронической усмешке (инженер не расслышал ни имени соседа, ни занимаемой им должности), вдруг весело хлопнул его по плечу, давая понять, что теперь все в порядке.

— Вот как дело делается, — произнес он почти с завистью и издал какой-то щелкающий гортанный звук, — взмах рукой, и все переменилось.

Есть ли Бог или его нет, в сущности, безразлично, ибо если действительно Бог создал мир, то совершенно очевидно, что он вскоре бросил его на произвол судьбы. Подобно скульптору, который утратил интерес к начатой работе и закинул ее на чердак, неоконченную и лишенную смысла.

Потому что если бы она его заботила, разве он допустил бы, чтоб ее коверкал любой, кому взбредет в голову? Чердачные мыши или бродяга, случайно заночевавший под крышей? Разве он допустил бы, чтобы плод его рук корежил и то без особых усилий, так просто, за здорово живешь какой-то человек, который только что внизу, в знаменитом ресторанчике знатно нажрался жареной ягнятины, а теперь машет пухлыми с короткими пальцами ручонками, словно избалованный ребенок, демонстрирующий себя перед скопищем теток и дядек, а по сути дела безжалостно кромсает его создание как закланного барашка? И скульптор бы сжалился над своей сухой глиной, а как же не смилостивиться Богу перед этим заливом, городком, виноградниками?

С высоты птичьего полета Мурвица казалась искусно вылепленной детской игрушкой, точной копией настоящего крошечного городка. Даже местная узкоколейка, проложенная по склону над Мурвицей и исчезающая где-то вдали, была похожа на игрушечную. Чем более высокое положение занимали созерцающие местность лица, тем более твердо были уверены в том, что справиться со всем этим пара пустяков. Краски здесь были так чисты, сценография представляла собой такой откровенный кич, что все это и правда не могло быть всамделишным: маленькие красные крыши, темные ряды кипарисов, белые тропинки среди маслин, расчерченные виноградниками холмы. Макет, вылепленный из пластилина.

Только море, даже на макете, выглядело совсем настоящим, большим, неизменным. Но и в море было трудно поверить.

Никто бы не поверил и в то, что именно здесь, в мелководном заливе Мурвицы, будут строить гавань. В этом месте море, словно огромная собака, высунуло язык и, с шумом лакая, вылизало на низком берегу широкую и мелкую бухту, песчаную, открытую знойному сирокко, глубина которой не превышала пяти-шести метров.

Сама Мурвица сбилась на узкой полоске земли между мутным морем и скалистым склоном, по которому зимой северо-восточный ветер сгонял на нее лавины тумана и стужи, а летом безжалостный зной выжигал ее словно направленным лазерным лучом. Сотня домов, над ними кладбище с часовней, впереди саженей сто берега и короткий изогнутый пирс, защищающий небольшой причал для рыбачьих парусников и гребных лодок.

Этому не поверил бы никто, а менее всего инженер Деспот, по происхождению мурвичанин, который сейчас, на исходе дня, после десятилетнего, нет, двенадцатилетнего отсутствия добрался в своем раскаленном, покрытом пылью «фольксвагене» до городка, где, правда, родился не он, а его отец, но куда до войны он ежегодно приезжал на летние каникулы.

Поэтому именно Мурвицу он почитал своей родиной. Здесь ему все ещё принадлежал пустой отцовский дом, здесь все еще жили две его двоюродные тетки (живы ли вы, тетушки?), здесь все еще каждый знал его по имени, хоть и не в лицо. (Цел ли ты еще, мой старый дом?) Он очень давно здесь не был, а сейчас, приехав, вдруг ощутил себя будто на каникулах, свободным от былых ошибок, полным новых сил, снова молодым.

Как понять, перст ли это Провидения или промысел какого-то меньшего по рангу бога, что именно я, мурвичанин, назначен главным инженером стройки? — не переставал спрашивать себя Слободан с тех пор, как две недели назад узнал о своем назначении. Что это — случай, не желающий выпустить нас из лап прошлого, или расчет, использующий нас в интересах будущего?

Но что именно решено использовать? Мою весьма сомнительную любовь к родному городку? Или мой старый, теперь уже несколько померкший энтузиазм, некогда бурлившее во мне стремление к Новому любой ценой — даже ценой родного городка.

После войны я приезжал сюда два-три раза, в основном случайно. Последний раз вместе с женой, когда у нас еще не было денег для более респектабельного отдыха, который Магде нравился куда больше. С тех пор минуло двенадцать лет. И не то чтобы он сам решил проводить свой отпуск иначе, а просто Магде, этой чистюле Магде невыносимым показался старый домюга без электричества и водопровода, сложенный из неоштукатуренного камня, с глиняным полом на первом этаже и с грязным дощатым — на втором; общительной Магде было невыносимо скучно в городке с одной-единственной корчмой, где каждый вечер, кроме субботы, играли в карты, а по субботам при свете керосиновой лампы устраивали танцы, и главным пунктом программы являлась пьеска «Грезы», которую ей в угоду исполнял местный гармонист в танцевальном ритме; болтливой Магде недоставало пересудов и интриг; амбициозная Магда не в состоянии была смириться даже с тем, что позднее в Загребе при встрече со знакомыми не сможет как бы вскользь бросить: «А мы, знаете, летом были в Дубровнике!» — а вынуждена будет тоскливо сообщать: «Опять ездили в Мурвицу». И без знака восклицания. Он запер машину на безлюдной, раскаленной набережной.

Господи боже мой, ведь и правда нет на всем побережье более тихого и нетронутого местечка, подумал инженер. По той же самой узкой улочке он, как бывало прежде, направился к дому. Ни одной живой души. Наполненные водой цистерны с туго завинченными металлическими крышками покоились в тени смоковниц. Раскаленный воздух был пронизан стрекотом цикад. Под палящим солнцем разливался аромат мяты и дрока.

Так жарко, а ведь еще весна! И так тихо! Как все это несовместимо с грохотом стройки, которая только что гремела в его разыгравшихся мечтах! Даже само название городка нужно будет изменить, чтобы здесь была только Гавань!

Он подошел к дому, последнему по этой короткой улочке. Отсюда уже был хорошо виден весь холм, на вершине которого посреди кладбища белела часовня. Взглянув на нее, инженер улыбнулся и только что не помахал в знак приветствия рукой. Какое здесь все крошечное и как все близко! Старинным, почти в две пяди длины ключом он отпер простой заржавевший замок. Заглянул в темную комнату с паутиной по углам и толстым слоем пыли и сразу понял, что ему нечего и думать поселиться здесь, у так называемого родного очага.

Он добродушно перекинулся парой слов со своей одряхлевшей хибарой — понимаешь, какое дело, моя старушка, — потрепал ее рукой по каменному боку и, целиком захваченный новыми планами, слишком ими распаленный, слишком нетерпеливый для того, чтобы тратить силы на всяческие житейские неудобства, повернул обратно к набережной, решив устроиться в безымянной гостинице, которая не имела даже вывески и которую все называли просто по имени ее хозяйки — «Катина», хотя перед приезжими, желая показать себя, величали «отелем».