Госпожа Удача - Олег Чигиринский

Иногда ему казалось, что он понял. Иногда — что не поймет никогда.

Идея Общей Судьбы стала его проклятием два года назад. По большому счету, на Острове существовала одна умная газета — лучниковский «Русский Курьер». Мимо нее нельзя было пройти никак: а что читать? Таблоиды? «Южный Берег»? «Русский артиллерист»? Всякий, у кого в голове были мозги, читал «Курьер». В этом была даже некоторая фронда, особенно для офицера. Потом фронда вошла в моду, а Идея Общей Судьбы — в силу. Сволочь прекраснодушная, скрипел зубами Арт, открывая страничку с очередной колонкой редактора, ты хоть понимаешь, что ты делаешь?

Сволочь, похоже, отлично понимала. В отличие от миллионов других — не сволочей, напротив, отличных ребят, девушек, мужчин, женщин… То есть, сволочь хотела, чтобы понимали и они. Сволочь норовила рассказать об СССР самую черную, самую неприглядную правду — достигая совершенно обратного результата. С этим уже ничего не поделаешь, констатировал Верещагин, слыша, как обсуждается среди офицеров последний чемпионат мира по хоккею: «НАШИ показали, что Лига — просто американский междусобойчик. По гамбургскому счету НАШИ сильнее…» Это уже национальный психоз, наподобие фашистского движения или исламской революции в Иране.

Всей правды рассказать невохможно — вот, чего Лучников никогда не поймет. Как, как объяснить им всем, что вот курсант Верещагин читал о войне, морально готовился, о чем-то догадывался, но когда угодил на войну — это было уже совсем другое! Есть разница между строчкой про чужую кровь под ногтями — и чужой кровью под ногтями. Так и здесь то же самое — все будет не так, как вы себе представляете, а много хуже!

«Но троянцы не поверили Кассандре…» Кто такой капитан Верещагин — они Солженицыну не верят. Рукоплещут — и не верят.

Хорошо, сдохните вы, все мученики-добровольцы. Поезжайте туда и похороните себя за железным занавесом, подавитесь своим покаянием, но не трогайте остальных людей. Пусть у них будет свой маленький мирок — не такой возвышенный и духовный, как у тех, кто выстоял под северным ветром, но ведь ТАКОГО у них никогда не будет. Мучиться они будут по полной программе, это нам всем обеспечат, а вот взлететь дано не каждому, это я тоже знаю из опыта, поставленного на собственной шкуре. И они будут проклинать весь мир, лишившись единственного, что по-настоящему ценили — своего повседневного материального благополучия, когда можно пойти в колбасную лавку и выбрать из сорока сортов колбасы и пятидесяти — сыра, это если лень идти квартал до «Елисеева и Хьюза», где сортов соответственно восемьдесят и сто; когда покупаешь новый магнитофон не потому, что старый сломался, а потому что у нового более совершенная стереосистема и встроенный радиоприемник; когда нужно долго объяснять Тэмми, случайно заглянувшей в сборник Трифонова, что такое «обмен» и почему в СССР человек не может купить квартиру в кредит или хотя бы снять себе такую каморку, какую снимает в «доходном доме» Верещагин… Что может дать им СССР, если все, что там есть хорошего — это гении, а гениев крымскому обывателю не понять, и — вот парадокс! — доступ к их текстам, фильмам и полотнам у крымца, опять же, го-ораздо проще, чем у жителя Советской России…

Конечно, Лучников в своем порыве больше интересуется другим вопросом — что может дать России Крым? Хороший вопрос, но вот я — я, лично! — не хочу ей давать ничего.

«Отберут».

«Посмотрим!»

Итак, раздираемый сложными чувствами капитан Верещагин, и унтер Сандыбеков, едва добившийся от американки-канадки-австралийки хоть зачаточного интереса, покинули отель, и отправились в аэропорт, чтобы сесть в самолет до Дели и успеть на рейс Дели-Дубаи-Симфи.

Сложные чувства капитана долго искали себе выход, и неожиданно нашли разрядку на унтере, который попался, что называется, под горячую руку.

— Калон кора, кэп! — вздохнул Шамиль о покинутой девице. — Вэри гарна ханам…

И тут Верещагин слегка сорвался, за что ему почти тут же стало стыдно.

— Послушай, Шэм! — сорвался он, — Будь добр, свой воляпюк употребляй в Крыму. А со мной здесь говори по-русски.

— Виноват, ваше благородие, — жестяным голосом ответил Шэм. Он, по-видимому, серьезно обиделся. Серьезно, но ненадолго. Надолго обижаться он не умел.

Уже в самолете, летевшем в Дели, он спросил тоном примирения:

— Кэп, а вы знаете, кто может считаться гражданином Непала?

Дождался отрицательного кивка и выдал:

— Тот, кто был зачат непальцем и непалкой.

2. Два капитана

…Еду я на Родину.Пусть кричат «Уродина!»,А она нам нравится,Хоть и не красавица,К сволочи доверчива,Ну а к нам… Эй, начальник!

Дубаи, 28 апреля, 0742

В Дубаи была пересадка, и нужно было где-то скоротать час до следующего рейса.

Верещагин спустился по трапу, и с наслаждением ощутил под собой твердую землю.

Перелеты он не любил. В самолете набор высоты выглядел каким-то несерьезным. Верещагину нравилось каждый метр вверх отвоевывать у пространства — нечеловеческим напряжением. А тут — как в лифте. Через минуту объявляют: высота — шесть тысяч метров над уровнем моря. Еще через две — девять тысяч метров. Приятного вам полета. Обратите внимание на атмосферный фронт слева. (Атмосферный фронт висел над Каракорумом и Гиндукушем, задевая хвостом за Тянь-Шань — Китайская Стена из свинцовых цеппелинов и статических зарядов) Ориентировочно его высота — пять тысяч метров. (Эфемерный Монблан) Не волнуйтесь, господа, мы удаляемся от этого фронта со скоростью шестьсот километров в час. Кстати, господа, мы сядем совсем не в той стране, из которой улетали! После посадки я попрощаюсь с вами на территории Советского Союза. Уррааа!

В Дели он окончательно испоганил себе настроение покупкой англоязычного выпуска «Курьера». Moscow's breaking silence! — провозглашала «шапка». Москва заговорила, значит. И что же нам говорит Москва? Подписан с Крымом Союзный Договор?

Словоблудие… Ни черта, кроме словоблудия в обычном советском стиле. Что вам еще неясно, господа СОСовцы? Они не желают даже продекларировать для нас те права, которые обещают на бумаге советским гражданам. Это значит — оккупация. Несколько дней все неугодные будут вне закона. Надо думать, армия — в верхней части списка.

В Дубаи Артем отправился в бар с твердым намерением набраться. Но, попав по назначению, понял, что пить расхотелось, а хочется, наоборот, есть. Мысленно показав себе кукиш, Верещагин остался в баре и заказал «Встречу на Эльбе».

Невозмутимый бармен смешал пять капель «Столичной» с пятью каплями «Джонни Уокер» и поставил этот дринк перед Верещагиным.

Капитан осушил «дринк» и заказал мартини, чтобы пить медленно и печально.

— Russian? — спросил бармен.

— Indeed, — согласился Верещагин.

Бармен утвердил на стойке ополовиненную бутылку мартини, цапнул купюру и повернулся к следующему клиенту.

Верещагин остался у стойки. Садиться ему никуда не хотелось: за время полета на заднице, казалось, уже начался некроз. Ну, если не некроз, так общее онемение. Хотелось дать ногам хоть какую-то работу.

— Простите, милостивый государь… — раздалось над ухом.

— Да, пожалуйста, — отозвался Арт, решив, что он загородил кому-то доступ к телу бармена.

Старичок, ошибочно принятый им в Дели за немца, с некоторым трудом — он уже успел «принять» в самолете — вскарабкался на стул. Врэвакуант, — прикинул Верещагин. Бывший сынок промышленника, а ныне — и сам промышленник, ничего тяжелее собственного члена сроду в руки не брал, держит акции «Эй-Ай-Ти», «Арабат-Ойл» и «Ай-Ти-Эй», имеет жену, трех детей мордатых, яхту и виллу на Южном Берегу. Сейчас будет учить жизни.

— Не имею чести быть знакомым, — буркнул Арт, пытаясь быть достаточно грубым, чтобы отстали, но не настолько грубым, чтобы обиделись.

— Филиппов Антон Федорович, — представился старичок. Сделал паузу для «очень приятно», ничего не услышал и перешил в наступление:

— Я за вами давно наблюдаю, молодой человек. Вы ведь Верещагин?

— Есть немножко, — согласился капитан.

— Так вот, я давно хотел с вами поговорить. Еще в самолете присматривался. Знаете, вы мне нравились. Я гордился тем, что Россия наконец-то заявила о себе… Что русский флаг теперь есть на вершине мира… Но то, что вы сказали после возвращения с К-2 — это не лезет ни в какие ворота, молодой человек!

«Достукался» — мартини сразу показался Артему безвкусным.

Альпинисты редко бывают знаменитыми. Тот случай, который характеризуется словами «широкая известность в узком кругу». Но маленький Крым был таким благополучным, что создатели новостей и акулы пера вцеплялись в любое мало-мальски стоящее событие. Все четыре гималайских восхождения имели очень хорошую прессу… Как правило, большая статья с огромным заголовком вымывалась из памяти читателя на следующий же день — слава Богу, газеты выходили шесть раз в неделю, и в каждом номере было по нескольку больших статей с шикарными заголовками. Артема крайне редко узнавали незнакомые люди. Наверное, старичок специально интересовался альпинизмом…