Желтый песочек - Василь Быков

Гремят, работают машины,

Сияет в этот день народ.

Пусть радостно гудят турбины,

Идут ударники вперед!

Окрыленный официальным признанием своего таланта, Феликс написал еще с дюжину таких стихотворений и почувствовал себя заправским певцом пролетариата.

Все у него шло хорошо, и вдруг этот неожиданный арест. Наверно, кто-то настучал, донес за какое-нибудь неосторожно по пьянке сказанное слово. В тюрьме сначала допрашивали только про стихи и разговоры в среде поэтов, а потом, видимо, сообразив, что из этого будет немного улик, связали его дело с дядькой Автухом - признавайся, что польский шпион! Кажется, того же добивались и от Автуха. И добились. По своей крестьянской дурости или, может, не выдержав издевательств на допросах, Автух подписал показания, будто бы Феликс Козел завербовал его в агенты дифензивы, чтобы Автух ходил через границу. И зачем ему надо было вербовать этого малосознательного односельчанина? Зачем им та граница? И зачем все это надо было фальсифицировать органам?

Толчки и дергание машины вдруг прервались, только чуть слышно гудел мотор. Раздался унылый голос чекиста:

- Ну что? Сели?

- Сели на днище, - сказал Шостак.

Феликс Гром деликатно постучал в дверь.

- Может, и я помогу? Все же вчетвером :

Оттуда, с дороги, никто не ответил, но дверь, скрипнув, распахнулась.

- А ну, давай все! Все выходите, мать вашу за ногу! И толкать! Дружно, все разом! - закомандовал помощник коменданта с напускной, но тем не менее злостью.

Но такая его злость не пугала и не оскорбляла. И Феликс подумал, что, может, этот чекист не такой уж плохой человек. За два месяца тюрьмы, допросов и пыток Феликс натерпелся многого и уже думал, что тут нет ни одного нормального человека, одни звери. А так хотелось в конце встретить человека с добротой в душе, который отнесся бы к нему если не с пониманием, то хотя бы с сочувствием. Все же он был человек. Хотя и поэт. И враг, приговоренный к высшей мере наказания.

Феликс Гром прыгнул в темноту, сразу же чуть ли не до колен утонув в мутной грязи дороги. Однако остальные двое в будке не очень спешили за ним, и помкоменданта Костиков снова перешел на свой привычный, с издевкой, крик:

- Ну, вы! Долго еще ждать, мать вашу растак!

- А скулы тебе! - послышалось из будки; это спокойно отозвался грабитель Зайковский. - Я приговорен, и мне не положено толкать машину.

- Как это - не положено? - опешил Костиков.

- А так! Уголовный кодекс РСФСР, статья сто двадцать семь прим. Читал?

Озадаченный Костиков на минуту замолчал, широко расставив ноги возле будки, чтобы не влезть в самое глубокое место. Тяжело сопя от усталости, молчали и остальные. Феликс Гром получше устраивался в луже, чтобы удобнее было толкать в грязи. Наконец Сурвило сказал:

- Да заливает он! Никакой об этом статьи нет :

- Неизвестно. Все равно не выйду. Хоть подавитесь! Присудили расстрелять, так будьте любезны доставить в целости и сохранности к месту казни. Понятно?

- Я тебе покажу сейчас место казни! - вскипел Костиков и достал из кобуры пистолет.

- Будешь у меня в грязи валяться, как дохлый пес, бандитская твоя морда! страшно угрожал он, но к дверям не лез - боялся ступить в самое глубокое место.

- А что тебе начальство скажет? - послышалось из машины. - Вез - не довез :

Похоже, ситуация осложнялась. Отделенный широкой лужей, Зайковский пока оставался недосягаемым.

- Ну, падло, ты у меня дождешься! Я на тебя обоймы не пожалею! Последовательно!

- Давай, дуй! Последовательно :

Последнюю реплику Зайковского Костиков, однако, оставил без внимания - его уже волновало другое. Он молча осмотрел в темноте мокрые лица осужденных, словно пересчитал их.

- А там буржуй этот, - подсказал Шостак.

- Белогвардеец, - уточнил Костиков. - А ну вылазь, гражданин Валерьянов! Ваше сраное благородие!

Из будки показалась лысая, без шапки голова Валерьянова, который сначала сел на порог, поискал, на что опереться ногами, как-то нерешительно перебирая руками.

- Давай соскакивай, не трусь, - подбодрил его Сурвило.

Белогвардеец, однако, не соскочил, а, ухватившись за плечо Автуха, грузно опустился в лужу.

- Ну, взяли! Раз, два - взяли! - шагнув в сторону, закомандовал Костиков, все еще размахивая пистолетом.

Они снова стали толкать машину. Шофер газовал рывками, пытаясь сдвинуть ее из глубоко уже выкопанной колесами ямы. А из будки слышался приглушенный голос покинутого в одиночестве Зайковского:

- Толкайте, толкайте! Дружнее, жалкие рабы социализма! Гнусные прислужники троцкистов! Толкайте на свою погибель! Старайтесь для кровавого ЧК! Давайте, дружнее! Сильнее, крепче и выше!

- Ты смотри, - тяжело сопел Шостак. - Тут кишки рвешь, а он там оскорбляет. Вот сачок проклятый!

- Давайте сильней, пролетарское отродье! Это вам зачтется большевистской пулей!

- Замолчи! Я приказываю замолчать! Стрелять буду! - грозился Костиков, топая на обочине.

Однако осужденный Зайковский не унимался и еще что-то кричал - нехорошее и оскорбительное. Тогда Сурвило первый оторвался от угла будки и посоветовал:

- Да стрельни ты ему в его глотку! До каких пор слушать будем?

- Считаю до трех и выпускаю всю обойму!

- Выпускай! Если казенной машины не жалко! - неслось из будки.

Но не успел Костиков начать свой отсчет, как послышался сильный выхлоп мотора, и он заглох. Из-под машины затем полыхнуло синим дымком, и стало совсем тихо.

- Что такое? - замер Костиков.

- Все. Бензин кончился, товарищ помкоменданта, - отозвался из кабины шофер.

Костиков выругался.

Все стояли молча, словно бы кем-то обманутые. И в самом деле: так старались, столько сил потратили, и все напрасно. И снова придется начинать сначала.

- Так! - после недолгой молчаливой паузы определил Костиков. - Шофер, давай дуй в гараж. Пусть присылают бензин.

- Чистякову пусть скажет, - посоветовал Сурвило. - Чистяков в курсе. Подъедет.

- И доложи дежурному, - уточнил помкоменданта. - Давай дуй! Быстрее!

Молодой боец-шофер вылез из кабинки и устало зашагал по дороге в город. Осужденные понемногу выбрались из грязи на обочину. Все ждали, что дальше скомандует их начальник. Тот одной рукой расстегнул шинель, не выпуская из другой пистолета.

- Так! Думаете теперь пошабашить? Черта с два! А ну, беритесь! Снова толкать будем!

Не очень охотно все снова полезли в грязь и снова уперлись руками в измазанный зад машины - Сурвило и Шостак по углам, Автух и Феликс - рядом. Валерьянову досталось самое гиблое место - посредине. Машина основательно сидела на самом глубоком месте лужи и, казалось, вот-вот поплывет по ней. Но не плыла, даже не трогалась с места. Костиков, размахивая пистолетом, снова начал дирижировать с обочины, а они, меся ногами грязь, все толкали и толкали.

Но все было напрасно. Машина осела совсем низко, и, похоже, никакая сила не могла выволочь ее из дорожной прорвы. Вскоре властный голос помкоменданта затих, и они немного расслабили руки.

- Так не пойдет! - с горечью заговорил Шостак. - Если толкать, то всем. А то как в бригаде - один вкалывает, а другой отлынивает.

- Кто это отлынивает? - насторожился Сурвило.

- А то не видите? Буржуй этот! Только за борт держится.

Валерьянов, оправдываясь, повел плечами:

- Я не держусь :

- Ну как же! Я сам видел! Еще отпирается, - не умолкал Шостак. - Только вид делал :

- Кто еще видел? - насупился Костиков.

Остальные, однако, молчали, и помкоменданта начал персональный допрос:

- Единоличник видел?

- Нет, нет. Ничего не видел.

- А ты, поэт?

Феликс Гром смущенно переступил в луже.

- Ну, может, и не очень : Все же в летах человек, - неуверенно ответил он.

- Ага, в годах! Значит, не может? А вредить советской власти может? Так, я сам прослежу за каждым. Сачка пристрелю без разговоров. И брошу под колеса. Тогда и вылезем.

Феликс Гром сам толкал, считай, одной рукой, другую не мог поднять высоко - болело в груди. И теперь он испугался, чтобы это не заметил бдительный Шостак или сам помкоменданта Костиков. Что ему помешает выполнить свою угрозу: пристрелит и бросит в грязь. От одной мысли об этом Феликс вздрогнул и боязливо посмотрел на темную фигуру в шинели на обочине.

Они снова толкали. На этот раз по команде, изо всей силы. У Феликса Грома от боли даже в глазах потемнело. Рядом, чувствовал он, напрягается немало и белогвардеец-буржуй Валерьянов, наверно, тоже побаивается чекиста. Хотя, если подумать, чего им было бояться, куда стремиться? Вперед, к своей смерти? А может, дело в том, что каждый был поставлен перед простеньким выбором, где лучше лечь - в песчаную сухую земельку или в эту грязь, от которой еще у живых до колен задубели ноги. Так можно простыть, с иронией висельника подумал поэт Феликс Гром. Свой катафалк они сами же толкают до места захоронения. Это было чем-то новым в извечном обряде похорон. Или особых методов пыток? Вот о чем стоило бы написать стихотворение, балладу или сагу. Но не популярным ямбом, а гекзаметром, как Гомер. Наверно, Гомер был бы самым подходящим поэтом для этой проклятой эпохи :