Кёнигсберг - Юрий Буйда

Уже на следующий день, облачившись в пиджак и белую нейлоновую рубашку с нейлоновым бордовым галстуком, с букетом цветов, который он держал как выхваченную из ножен саблю, и бутылкой шампанского, купленного на последние деньги (да, собственно, других денег у нас и не водилось, разве что иногда: я подрабатывал переводами, а по ночам мы с Конем разгружали в порту пароходы, набитые крафт-мешками со шведской сажей), Конь отправился в гости к Сикильдявке.

Результат превзошел ожидания всех, кто знал Ксению Арбатову по прозвищу Сикильдявка и Гену Стрельцова по прозвищу Конь. За десять минут она научила его пить чай без сахара - обычно за чаем Гена схрупывал коробку пиленого рафинада, и не только затем, чтобы запивать им водку (это почему-то называлось "чай по-польски"). Когда я спросил его о роковой встрече, он лишь задумчиво улыбнулся.

- Так ты ее поял или нет? - цинично поинтересовался я.

- Худой, но полный дурак, - сказал Конь. - Она поила меня чаем с медом. Конечно, этот напиток сильно отличается от той цейлонской смолы, которой ты угощаешься по утрам и вечерам, - ты бы назвал ее чай писями сиротки Хаси, - но ничего вкуснее я не пробовал даже дома.

Через несколько месяцев они поженились, но главное - тем же вечером я был строго проинструктирован насчет пользования магнитофоном катушечным "Грюндиг", затворился за полночь в читальном зале общежития, выключил верхний свет, оставив зажженной лишь настольную лампу, откинул клапан новенького блокнота и нажал кнопку.

Магнитофон почти не шипел, но качество записи было неважным. Видимо, Вера Давыдовна, побоявшись спугнуть мужа, установила микрофон довольно далеко от Макса - его голос звучал приглушенно. Вдобавок на пленку попал и уличный шум: окно было, по всей видимости, открыто, и было отчетливо, до рези в ушах, слышно, как тормозил на повороте трамвай и лаяли на него собаки из особняка, стоявшего фасадом к трамвайной линии. И все же голос Макса звучал внятно - не пропало ни одного слова.

That time of year thou mayst in me behold

When yellow leaves, or none or few, do hang

Upon those boughs which shake against the cold,

Bare ruined choirs, where late the sweet bird sang...

Я тупо смотрел на чистый лист блокнота. Хватило бы и первой строки, чтобы понять, какого поэта вдруг вспомнил несчастный Макс. Но я дослушал до конца.

"Ты не замерз? - раздался из динамика мягкий голос Веры Давыдовны. Ну, не волнуйся, милый, ложись... я сейчас... Не волнуйся".

Запись оборвалась.

И великий покой снизошел в мою душу.

Я подошел к открытому окну и закурил. Была поздняя и уже жаркая весна, пахло тесаным булыжником, просыхающим после бурного дождя, и отцветающей сиренью. С проспекта доносились шипящие звуки автомобилей, а когда машины останавливались на светофор, было слышно, как на судне в порту выбирают якорную цепь.

Этому поэту - одному из немногих - удалось объять день и ночь, добро и зло, любовь и ненависть во всей их полноте, объять и сочетать мощь стихий с мощью англосаксонской речи. Жаворонком назвал его Мелвилл, а на самом деле он и был тем Богом людей, которого не знал, но любил кочегар Андрей, и не только он. Что-то сладостно-темное и горячее поднялось в моей душе. Хотелось любви, слез, вина и одиночества. Я понял, о чем должен рассказать Вере Давыдовне, хотя и не понял - почему, и почему именно ей, и вообще зачем все это, но - понял. Абсурд.

Щелчком отправив крошечный окурок на мостовую, я вернулся к столу и с лету написал в блокноте первую строчку: "Шекспир. 73-й сонет". Потянулся и вдруг сообразил, что это был за покой, внезапно снизошедший в мою душу, и что это было за чувство, зажегшее мою душу. Это было счастье, черт побери. Счастье. Удивительнее же всего было то, что я ничуть не испугался, на минуту почувствовав себя счастливым. Я был счастливо счастлив. Наверное, и такое счастье бывает, пусть и минутное. Да и можно ли больше?

- Тебе двадцать пять, - сказал я своему отражению в оконном стекле, смотревшему на меня сбоку. - Ей сорок, и она замужем. А ты счастлив. Что может быть прекраснее?

Несколько дней я не отваживался звонить Вере Давыдовне, а когда наконец позвонил, трубку взяла дочь Катя. Я объяснил, в чем дело.

- Как вы познакомились? - изумилась Катя. - И почему она меня не попросила это сделать?

Я терпеливо объяснил девушке, что лучше меня эту работу в этой жизни и во всем подлунном мире никто выполнить не сможет и именно поэтому ее мать обратилась к лучшему из лучших.

- Меня зовут Борисом, - завершил я свой монолог.

- Да это-то я знаю, - разочарованно протянула она. - Наслышана.

- О чем?

- Ну, что вы чуть ли не чемпион Союза по плаванию и фамилия у вас как у Фолкнера...

- Сейчас я плаваю только в ванне, - заверил я девушку, - а фамилия моя - Григорьев-Сартори. Без "эс" в конце. В точности как у Фолкнера. Ударение на предпоследнем слоге. Впрочем, как пожелаете.

- И это вашего брата...

- Моего.

- Извините, я не хотела вас обидеть, - резко сменила тон Катя. - Но сейчас ваша встреча невозможна. - Она сделала паузу, а я молчал. - Вчера мы похоронили папу. Сердце. Ну и вот... Впрочем, мы же с вами видимся иногда в университете - можете передать бобину мне, а я...

- Спасибо, - холодно отказался я. - Я позвоню, когда поуляжется... Может, через месяц. Или через два.

- Это так важно? - удивилась Катя. - Речь ведь о какой-то...

- Важнее, чем вам представляется. До свидания.

В первую минуту мне даже понравилось, что вместо "кажется" я употребил слово "представляется".

Впервые после смерти Макса мы встретились с Верой Давыдовной в зале заседаний суда, и к тому времени я уже знал, что мы встретимся там, и знал - почему. Рассказал Конь.

Стоял холодный октябрь, прошел почти месяц со дня смерти Макса, но я все не отваживался набрать номер и поздороваться с нею. Я не знал, кем, а точнее - чем в действительности был для нее муж. Романтический миф о преданной супруге замечательного парня, всеобщего любимца и отличного штурмана, волею судьбы ставшего калекой, спасал, может быть, от цинизма бичей и прочих опустившихся завсегдатаев киоска Ссан Ссанны. Тешил он и хлебнувших лишку первокурсников, приходивших сюда, на угол Каштановой Аллеи, чтобы дождаться финальной реплики Макса насчет праздника, который всегда с тобой, и поглазеть на его загадочную красавицу жену, что, конечно же, имела полное право сдать инвалида в больницу для опытов или в дом инвалидов, - и кто бы ее осудил? - но не сделала этого, жертвуя - факт! жизнью (а ее жизнь - это красота) и всем-всем-всем ради мужчины, который и умел-то - с таким многозначительным видом - выговаривать название известного романа, занюхивать водку вечной баранкой, пришитой к изнанке лацкана, и носить форменную фуражку флотского офицера. А что еще он умел? Бог весть. Мне пришлось побывать в психиатрической больнице и пообщаться с тяжелыми больными, помутившееся сознание и существование которых поддерживалось лекарствами из списка А, и знаменитый коктейль из галоперидола с аминазином, которым по приказу Андропова глушили диссидентов (а что мы знали о них в своей глухой провинции?), был для многих спасением. Во всяком случае, для моего отца. Я вспоминал его тупой, отсутствующий взгляд, плохо выбритую дрожащую нижнюю губу какого-то бумажного - белесого - цвета, его замедленную скачкообразную речь, иногда становившуюся бессвязно-торопливой, - и, думая о Вере Давыдовне и Максе, представлял их один на один в полутемной квартире, среди убогой мебели, - красавица и чудовище? - и сердце мое сжималось, как при виде окровавленного топора, которым только что убили человека. Близкого, родного человека. Эти вечера, наполненные немым отчаянием... Эти бессонные ночи рядом с человеком, который плачет во сне или вдруг начинает внятно декламировать Шекспира, как кукла, упавшая за диван, забытая и вдруг ни с того ни с сего напоминающая о себе тоскливо-плаксивым вскриком "ма-ма!", и ты вдруг замираешь в полуиспуге и тотчас понимаешь, чей это голос, и со вздохом достаешь игрушку из-под дивана хоккейной клюшкой, чтобы вернуть ее на место и долго вспоминать - сигарета за сигаретой - о том дне, когда зачем-то вынул ее из шкафа, где хранились вещи матери, но так и не вспомнишь, почему захотелось увидеть это реснитчатое чудовище с большой головой и детскими пластмассовыми ногами...

По субботам мы с Конем по-прежнему пили пиво у Ссан Ссанны, которая подливала в кружки горячей воды из чайника и жаловалась на свой мочевой пузырь: "Сейчас он у меня величиной с сердце, а раньше был не больше теннисного шарика". Озадаченные ее спортивно-анатомическим сравнением, мы устраивались за своим столиком, посреди которого, как всегда, стояла щербатая общепитовская тарелка с серой солью, и меланхолически тянули пиво, пытаясь вообразить сердце размером с мочевой пузырь, переполненный кисловатым пивом.

- У нее глисты, - сказал Конь. - Бабушка говорила, что все печали оттого, что глисты умеют добираться до сердца. - Он прижмурился. - Ты же можешь вообразить сердце, источенное глистами и напоминающее с виду трухлявый пенек... - Испытующе смотрел мне в глаза и со вздохом констатировал: - Не можешь. Я тоже.