Агитмедведьособого отряда - Лев Кассиль

Настал голодный год. Мы подтянули животы потуже, но есть всё же хотелось, а есть было нечего. Капельдудка наш тоже загрустил. Аппетит у зверя пошибче, чем человеческий. А у меня в цейхгаузе была одна только чечевица да сушёная вобла. Это разве питание для медведя? И вот принялся цыган с Капельдудкой промышлять. На зиму мы стали в бараках у станции Томашинской. Сюда из городов приезжали для товарообмена. Село, и без того состоятельное, пухло прямо на глазах. Провизии там было вдоволь. У станции спекулянты устраивали что-то вроде базара. Мы, что могли по закону, реквизировали, и население из бедняков поддерживало нас кто чем мог. Но район был кругом кулацкий, и действовать надо было очень осторожно. Приказ у нас был строгий, по всей дисциплине, чтобы у населения крошки не брать, ни-ни…

И тогда цыган вот что надумал… Он как будто невзначай спускал Капельдудку с верёвки — оторвался, мол, — а сам бегал кругом и искал будто и спрашивал всех: «Не видали ли вы моего медведя, граждане?» А Капельдудка прямым ходом отправлялся на базар и хватал первое, что ему под лапы попадётся. Каравай так каравай, нога телячья — так и ногу с превеликим удовольствием. Даже и «мерси» не говорил. Цоп! И бегом к нам. Бабы в визг, кто куда… А наш Капельдудка — трюх, трюх — дует в штаб-квартиру со всех пяти ног: четыре своих и одна телячья.

А цыган ходил кругом и делал вид, что он сам тут ни при чём, сам он — ни боже мой…

Но однажды какая-то баба уцепилась за свою баранину и ни за что не хотела отдавать её медведю. Тогда Капельдудка сгрёб за тулуп и бабу вместе с бараниной и чуть не уволок её. Прибежали мужики с вилами. Цыган увидал, что дело плохо. Он мигом явился, схватил за ухо Капельдудку и отнял у него баранину.

— Ах, какая неприятность, — сказал цыган, — и сколько одних огорчений мне этот негодный зверь доставляет! Пожалуйста, извините его, граждане. Вы сознательные, а он что же — зверь, как есть зверь, А баранину я уж на вашем месте ему всё равно отдал бы. Она уже замурзанная, захваченная вся. Зараза может быть.

Но мужики пожаловались нашему командиру. Товарищ Морковников примчался к нам в барак, собрал нас всех и пошёл патронить.

— Мародёрничать? — сказал товарищ Морковников, наш командир. — Кончу я это безобразие или нет? Шевардин, — сказал командир, — ты что же глаза прячешь? Говори всё как есть. Да что же это такое?.. Грабежами занимаетесь… Срам, стыд, позор, товарищи, и больше ничего! Притянуть их всех к революционному суду, медвежатников этих!

Суд был устроен в школе на селе. Это был форменный суд, как полагается. Наш трибунал особого отряда судил цыгана, а мы с Чебурашкиным были свидетелями. Народу пришло — ни вздохнуть, ни чихнуть.

За столом, крытым красным сукном, сидели командир товарищ Морковников и двое выборных — один от отряда, а другой от мирного населения. А сбоку стояла скамейка для подсудимых. И там сидел наш цыган Миша Шевардин. Он сидел, голубчик, под стражей: двое с винтовками из нашего отряда стояли по бокам.

Стали разбирать дело.

Товарищ Морковников сказал крепкую речь насчёт безобразий, позора и тому подобное. Потом вызвал меня и Чебурашкина как свидетелей. Мы увидели, что дело серьёзное, народ кругом нас серчает, и сказали все как есть, начистоту. Тут уж врать было поздно.

— Ну, — сказал товарищ Морковников, — а что нам скажет подсудимый?

Цыган встал и потупил голову.

— Подсудимый, ваше слово! — повторил командир.

— Бэ-э-эр-р-р! — раздалось вдруг в сенях.

Народ шарахнулся во все стороны, и, мотая обрывками верёвки, прямо по лавкам, раскидывая всех в разные стороны, к скамье подсудимых кинулся Капельдудка. Ах, хитрый цыган!.. Ведь, ясное дело, он Потапыча нарочно гнилой верёвкой привязал.

А медведь как ни в чём не бывало сел рядом со своим хозяином у скамьи подсудимых и давай кланяться. Цыган сказал ему что-то на своём языке, и Капельдудка стал кланяться ещё пуще.

Все так и покатились.

— Шевардин, призови своего соучастника к порядку, — сказал товарищ Морковников, — а то мы его выведем!

— Бэ-эр-р-р! — заурчал опять Капельдудка и продолжал кланяться гражданам судьям.

— Матушки, прощенья просит! — заговорили бабы.

И кто имел сердце против Капельдудки, тот уже готов был простить его. Очень уж деликатный и учёный был медведь!

— Судите, граждане судьи, обоих нас вместе! — сказал цыган и припал головой к мохнатой морде Капельдудки. — Оба мы ответчики, я и Потап Потапыч, агитмедведь нашего славного особого отряда…

Но товарища Морковникова этим нельзя было пронять. На него никакой балаган не действовал. Это был серьёзный командир.

— Все это очень, конечно, весело теперь, — сказал товарищ Морковников, — все сейчас смеются, а сколько на Красную Армию из-за этих двух голубчиков сказано было? Смех, смех, а революционный порядок прежде всего. Я вот что предлагаю, товарищи граждане. Оба подсудимых, видать, свою вину поняли и прощения просят. А как по-вашему, граждане? Но только я заявляю, что кормить нам зверя нечем, сами еле перебиваемся, а нам скоро опять выступать. Значит, надо зверя выпустить на волю. Зверинцев теперь нет. Следовательно, заведём куда-нибудь его подальше и оставим.

— Правильно! — закричали бабы. — Бог с ним!

— По справедливости, — сказали мужики.

Только бойцы молчали. Жаль было Капельдудку. Все в отряде привыкли к нему. Тихо стало в помещении. Слышно было только, как цыган сопит. Потом цыган встал, обнял опять Капельдудку и сказал:

— Ну что ж, Потап Потапыч, видно, опять нам по большим дорогам вместе придётся ходить. А бросить я тебя в жизни не брошу…

И утром ушёл цыган. Он ушёл вместе с Капельдудкой. Я очень жалел их. Но многие осуждали цыгана и говорили про него сердитыми словами: дескать, непутёвый человек, побродяга был и есть. Из-за медведя отряд бросил — такого и жалеть нечего. Но некоторые всё-таки сочувствовали и жалели…

А через неделю шли мы с отрядом через лес… и наткнулись у опушки на цыгана. Он лежал, сердечный, при последнем дыхании. Капельдудки при нём не было. И тут Миша Шевардин признался, что не стерпел он одинокой подорожной жизни и подался к нам обратно. Он отвёл Капельдудку в самую лесовую гущину и там распрощался с ним.

— Ай, шайтан! — сказал нам Миша Шевардин и застонал. — Нет, видно, плохой я цыган… Гордости во мне цыганской нет.

Узнали мы тут, что Шевардин уже шёл к нам, но нарвался на белый патруль. Цыган бросился бежать, да разве от пули убежишь?..

Тут товарищ Морковников попрощался с ним за руку, наклонился, поцеловал его в губы и сказал:

— Нет… ты, цыган, ничего… Ты, цыган, наш…

Так умер наш великий плясун, цыган особого отряда Миша Шевардин. И отряд пошёл дальше.

Сколько с тех пор прошло лет…

А в позапрошлом году, когда наши терчасти[3] вышли на манёвры в том районе, пулемётчики увидели вдруг, что на них прямиком идёт медведь. Медведь был старый-престарый. Он еле ногами переступал. На манёврах какое же оружие? Одни трещотки. Пулемётчики стали крутить свои трещотки, а медведь и в ус не дует. Шагает прямо на них. Вдруг услышал он полковую музыку, встал посредине полянки на задние лапы и передними стал править музыкой. Тут как раз проезжал товарищ Морковников. Он ехал верхом. Лошадь храпела, крутила задом, билась, а медведь стоял посреди полянки и качал лапами под марш. Товарищ Морковников соскочил с лошади, подошёл ближе, а мёдведь ему отдал честь. И ухо у него одно простреленное…

Вот и весь рассказ, услышанный от сторожа зоологического сада.

…Медведь вдруг встал, в потухших его глазах загорелся живейший интерес. Он стал нюхать воздух, вытянул морду, поднялся на дыбы и козырнул большой мохнатой когтистой лапой.

Я оглянулся. По аллее зоологического сада шёл военный, седой и загорелый, с двумя ромбами в петличке.[4]

Примечания

1

агитационный вагон. В годы гражданской войны в таких вагонах (а иногда и специальных агитпоездах) в части Красной Армии приезжалп артисты, музыканты, лекторы.

2

лошадиное мясо, конина.

3

территориальные части, войска, собранные из населения одной местности.

4

Раньше знаки различия командиры Красной Армии носили в петличках воротника. Два ромба в петличке военного означали, что он командир дивизии (это соответствовало званию генерал-лейтенанта).