Андрогин - Владимир Ешкилев

– Так нужно же до дна допивать, если он бомбовый. А не прикидываться шлангом.

– Я не прикидываюсь шлангом.

– Прикидываешься, – внезапно перешел на «ты» ученый муж. – Нет на тебя старшины Калганова, который меня в армии пить учил. Он бы тебе устроил классическую «кузькину мать» за злостное неуважение к застольному ритуалу. Старшина Калганов, помню, учил салабонов: мужчины не пригубливают, мужчины пьют. Иначе им очко солидолом мажут… Это дело не политкорректное, но зато правильное. Армия держится на ритуалах. Исключительно и только на ритуалах. Нет ритуалов – нет армии, – Гречик наполнил стаканы. – Предыдущее не считается! Повторить! Стоя! Чтобы нас с тобой любили красивые женщины!

– Абысь було! – Вигилярный привстал, подражая хозяину, отсалютовал стаканом и совершил решительный глоток. На этот раз количественно он опередил Гречика. Лед в его стакане закончился, и благородная влага ввинтилась в пищевод жгучей спиралью.

– В армии служил?

– Нет.

– Заметно. – Гречик укусил пластинку пармезана. – Нет, коллега, у тебя ритуального ощущения. Не успел, видишь, войти в приличный дом, а уже из тебя ужасные старания полезли. Начал меня, старика, комплиментами расслаблять, пургу нести. За кого, коллега, ты меня принимаешь, а? За кафедрального динозавра? За гребаного бордельного дедушку?

– Ради всего святого, профессор, не обижайтесь. – Вигилярный решил быть предельно деликатным с запойным ученым. – Я же не хотел вас обидеть, честно. Это знаете… несовпадение протоколов. Всего лишь несовпадение. Возможно, я еще не научился определенным стандартам. Только год как вернулся в академическую среду.

– Хорошо, что признаешь ошибки. И то хлеб. А чем занимался до возвращения?

– Деньги зарабатывал.

– Вот так, да? – профессор попытался поправить сползшие с носа очки, но уронил их. – Черт! Чего же вы падаете… А каким способом зарабатывал?

– Малый и средний бизнес. Там купил, здесь продал, маржу в карман положил. Криминала – ноль, экзотики – ноль, удовольствия – ноль.

– Ну, коллега, эта ситуация нам знакома. Еще как знакома, да… Ноль-ноль, говоришь… А ты еще и удовольствия захотел? И рыбку съесть и…! – специфический судорожный смех вновь овладел Гречиком. – Но ведь у нас, коллега, не лучше. Нет, не лучше. Занимаясь наукой, много не заработаешь. Скорее потеряешь. Ноль минус один.

– Тут вы правы, Геннадий Романович. На все двести правы.

– Ну и зачем ты сюда вернулся, а? В эту юдоль диссертантских слез, пошлых интриг и копеечных окладов?

– Призвание.

– Шутишь, да?

– Да нет вроде бы. Не шучу.

– Призвание! – подпрыгнули профессорские брови. – Нет, ты скажи старику правду: это шутка была такая?

– Все так запущено?

– Ты о чем?

– О тотальном цинизме.

– Ну ладно… – смягчился Гречик. – Что вопросом на вопрос отвечаешь, прощаю. Да, все у нас запущено. Наука умирает… А, кстати, откуда просочилась информация о находке? Если не секрет, понятно.

– Да нет, не секрет. От итальянцев. У нас в позапрошлом году проходила научная конференция, я там познакомился с одним венецианцем. Он, если верить интернет-справочникам, уже лет двадцать занимается историей европейского гностицизма.

– Как зовут итальянца?

– Франческо Бернарди.

– Не слышал, – профессор покачал головой. – Нет… Он масон?

– Мы с ним не говорили на эту тему.

– Зря.

– Это было бы некорректно.

– Говорят, что они в Европе этого не скрывают.

– Не знаю, – пожал плечами Вигилярный. – Я в этом сомневаюсь. Все же Италия – католическая страна…

– Да, точно, у них еще тот скандал был, с ложей, как ее…

– «П-2». Это в начале восьмидесятых было. Многих масонов тогда выгнали из армии, полиции, попросили с государственной службы.

– Ты прав, – согласился Гречик. – Католическая страна.

После длительной паузы Гречик спросил:

– А до этого ты Сковородой интересовался?

– Интересовался. Я ведь для сборника материалов той конференции подготовил доклад “Итальянское эхо” в творчестве Григория Сковороды». Доклад перевели на английский и напечатали еще до конференции. Франческо прочитал его и вспомнил, что встречал фамилию Сковороды в архивах итальянских лож восемнадцатого века. Он сделал выписку. Заверил ее у масонского начальства во дворце Джустиниано[3]. Все чин по чину. А на конференции, где мы с ним встретились, подарил ее мне.

– Повезло тебе.

– Да.

– А почему заинтересовался Сковородой? Тема ведь не популярная.

– Я полагаю, что традиционные подходы к его личности уже не работают. Как мы привыкли: народный философ, ходил босой по деревням, играл на дуде, проповедовал науку сердечную…

– Вот как, да… А ведь так и было: ходил босой и на флейте играл.

– Это был «поздний» Сковорода. Состоявшийся. Сковорода семидесятых годов. После сорока пяти он мог себе позволить немного поскоморошничать. А до этого он себя кроил по образцовым европейским лекалам. Все то, что Сковорода с кровью из себя выдавливал, наши народники культивируют. Деревня.

– Каждый ищет близкое ему и понятное. Да, наши академические затейники в основном люди аграрной цивилизации. Даже здесь, в Киеве, «усатые» в большинстве.

– Вот и я говорю: взгляды этих людей уже не захватывают воображения новых поколений.

– Это не «взгляды», коллега, это так называемые «операбельные гуманитарные мифы». Когда-то они, как ты говоришь, «захватывали». А сейчас не очень. Сейчас многое из старого доброго мифического запаса не захватывает. Так что, собрать все и на помойку выбросить? Да?

– Если бы ваш «старый добрый запас» сидел себе на задней скамье и не рвался на должность единственно правильного учения… Но ведь взгляды этого вашего «запаса» до сих пор доминируют во всех сферах – в академической среде, в школе.

– Ну и пусть себе доминируют. Они для этого и были созданы. Академическая среда консервативна. Школьная – тем более. Особенно в гуманитарной сфере. Так было всегда, так всегда будет. Ты же не отберешь сказку у детей только из-за того, что существование мальчика-с-пальчик противоречит законам антропологии?

– Я не об этом.

– А о чем тогда?

– Мир изменился.

– Неужели? – искренне рассмеялся Гречик. – С каких это пор?

– Давние представления стают не просто устаревшими, они стают вредными. Они вредят, превращают нашу науку в этнокультурную оперетку. Я не хочу послушно деградировать вместе с тем синильным мирком, который вы так деликатно обозначили «аграрной цивилизацией». Не хочу быть стражем тотального вырождения. Я хочу, чтобы потенциал прошлого органически и продуктивно входил в современную жизнь. Чтобы он работал на жизнь. Чтобы он жил этой жизнью.

– А, понимаю, ну конечно… Хочешь перекодировать старые мифы на новый лад. Не оригинально. Таких, как ты, – легион.

– Хочу для начала понять. Подобраться с другой стороны.

– Глупости это все, молодой человек. Все вы так говорите, – махнул рукой Гречик. – Каждый вот так приходит, вдохновенно возводит руки и прорекает: «Истину тщусь яти!» А заканчивается все очередной заменой слов. Одни хитрые словеса меняют на другие хитрые словеса. Народнические мифы в свое время сменили мифами марксистскими. Теперь вот пришли вы. Или, может, вас прислали? Нет? Сами пришли? Ну и хорошо. Не важно. Важно то, что после вас, постмодерных истиннолюбцев, уже никто ничего не поймет. Аминь.

– Даже так?

– Ага. Именно так.

– А вам не кажется, профессор, что вы слишком категоричны?

– Кто? Я? – переспросил Гречик, покрутил в руках очки, хмыкнул. – В чем это, собственно, я категоричен? А? Категоричность! Где ж ты ее увидел? Ну уж нет, коллега, если бы я на самом деле был категоричным, как ты говоришь, то в университете мною уже давно бы не пахло. Даже воспоминаний не осталось бы. Это здесь я такой герой. Перед тобой, возвращенцем с масонской бумажкой. А там, – он махнул рукой в направлении забора, – там я рассказываю студентам о «ризоме» и «гипертекстуальности»[4]. Тьфу, прости господи! А то зачислят, не дай боже, во враги прогресса и демократии. Это же почти что «враг народа» в тридцать седьмом. Доказывай потом, что ты не верблюд. Я, коллега, не революционер. К сожалению, а может, к счастью. И не стремлюсь к тому, чтобы на руинах современного мира написали мое имя как имя его разрушителя. Совсем к этому не стремлюсь. Этот мир мне нравится. Как ни странно, нравится. Не потому, что он, этот мир, идеален. Нет, скорее по той причине, что мне в нем удобно. Если в этом мире действуют какие-то правила, то я с ними обычно соглашаюсь. Почти всегда соглашаюсь. Хотя и понимаю, что правила эти гребаные не для меня создавались. Что поделать, такой вот я проклятый приспособленец… Давай, коллега, выпьем за толерантность. Пусть живет, зараза, пусть процветает!

Стаканы вновь опустели. Гречик немедленно их наполнил.