Путешествие в Эдем - Пётр Лонгин

Я чувствовал, что родился на этот свет в крайне «неудачное время», в совершенно непригодном для осмысленной и счастливой жизни месте, — среди огромного ещё, внешне сильного, но «смертельно подраненного» народа — на этапе его глубокой деградации, перед закономерным уходом в историческое небытие…

Не знаю, что руководило моим отцом, когда, в возрасте моих шести не полных лет, он, во время нашего визита в Москву, однажды привёл меня к мавзолею на Красной площади… Выстояв большую но необременительную очередь на свежем воздухе, отец взял меня на руки, и в пригашенном траурно-торжественном освещении мавзолея я увидел двух мирно спящих румяных (пышущих каким-то потусторонним здоровьем!) людей. Один — лысый с рыжеватой бородкой, другой — с характерными усами и шевелюрой, оба — в одинаковых полувоенных френчах. Оба — мои давние и близкие знакомые Ленин и Сталин, — я их сразу узнал…

Вот оно — наивысшее достижение советской науки: её полная и окончательная победа над здравым смыслом. Покойникам более не обязательно разлагаться — трупы при советской власти, оказывается, могут жить вечно, будучи «живее всех живых».

И «живой» труп России теперь смердит всему миру уже почти целое столетие…

Однако, то энергичное копошение трупных паразитов в его мёртвой плоти, те происходящие с ним внешние метаморфозы («маски смерти»), та галлюциногенная «сладкая» вонь, которые сопутствуют химическому разложению, у большинства свидетелей этого медленного («поэтапного») гниения искусственного «российского государства» создают навязчивую иллюзию «жизни» самого трупа.

Это упорное неразличение живого и мёртвого свидетельствует о глубоком национальном обмороке, в котором пребывает уже несколько поколений дух сотен миллионов людей, в силу (ныне уже вырождающейся) традиции называющих себя «русские».

Поддаваясь этой иллюзии, осиротевшие, «атомизированные» потомки некогда великого русского народа бурно копошатся — кучкуются, грызутся в трупе России вместе с пришлыми опарышами-интервентами, галлюцинируя таким образом уже почти целое столетие: бредят своей «великой» посмертной «историей» (которой нет и быть не может), «достижениями» (обращенными себе же во зло), «территориальной целостностью» (доедаемой изнутри плоти), «победами» (которые горше и самоубийственнее любого поражения), чаяниями будущих благ и перспектив — в совершенном отсутствии, как действительных реальных перспектив (кроме дальнейшего опустошения земных недр, ради процветания советской касты криминальных и полукриминальных потомков инициаторов и экзекуторов кровавого упразднения России), так и в отсутствие самого будущего…

Позже, на заре своей юности, когда я впервые познакомился с обычаями и жизнью советского рабочего коллектива, где сосредоточена самая квинтэссенция «социалистических» взаимоотношений, я открыл для себя две центральные темы, вокруг которых, собственно, и вертелась вся насыщенная внутренняя жизнь советского человека — секс и насилие.

Например, средних лет пролетарий присоединялся к группе рабочей молодёжи, привычно дымящей в заводском закутке вокруг мусорного ведра, и почти без предисловий начинал рассказ о своих боевых подвигах и приключениях, когда он, будучи рядовым пехотинцем Красной Армии, «освобождал» от нацистов Восточную Пруссию…

О, это был праздник именно той свободы, которую несла героическая Красная Армия народам всего мира! «Герои» насиловали и убивали, всё, что двигалось или подавало хоть какие-то признаки жизни в их поле зрения, не обращая внимания на пол, возраст и даже на национальную и классовую принадлежность своих жертв… Всех, без исключения, подобного рода рассказчиков-ветеранов особо восхищал героизм и смекалка советских танкистов, умудрявшихся оставить свои кровавые «визитные карточки» даже в таких экзотических местах Восточной Пруссии, как католический женский монастырь или протестантский приют для детей-сирот.

Или прямо на шоссейной дороге, где советская танковая колонна догоняла мирную колонну местных жителей, убегающую от ужаса той «свободы», которую триумфально несла нацистской Германии непобедимая Красная Армия… В кругу рабочей молодёжи эти рассказы не вызывали сколько-нибудь заметного отторжения… Совсем напротив, молодёжь, в основной своей массе, скорее сочувствовала и радовалась за того счастливчика, на чью долю однажды выпала такая боевая свобода безнаказанности в ни чем неограниченной власти над другим человеком…

Теперь я знаю, кто именно претендует на звание ключевого советского архетипа — товарищ Андрей Романович Чикатило, Alter Ego и сокровенный внутренний герой собственного скромного общественного «я» всякого «положительного советского человека»…

В Монголии, ещё со времён Чингисхана, существовал довольно интересный обычай — варить живьём своих пленников в котлах, предназначенных для варки баранов целиком, и затем коллективно пировать, запивая их кумысом. Скажите, разве это не самый настоящий советский Праздник Победы, каковым он должен быть изначально?..

Этот ордынский обычай, прямо скажем — малосимпатичный. Но, он почему-то совсем не накладывает той негативной печати на здоровое отношение к современным потомкам монгольского народа, каковая, естественным образом, возникает, когда анализируешь послереволюционный период жизни и вновь приобретённые обычаи того народа, который до сих пор упрямо именует себя «русским»…

Понятно, что в языческий период своего исторического становления наши предки поднялись из такого зловонного гумоза, о предпочтительности сравнительных парфюмерных качеств которого нам всем просто неприлично и глупо сегодня спорить. Но, нравственное падение русского народа, довольно справедливо ранее именовавшегося «христианским» (при сравнении с иными индо-европейскими народами), — падение в самую зловонную бездну неоязычества произошло уже в период «новейшей истории» — практически в историческое одночасье…

Измена и предательство — это прежде всего измена и предательство лучшему в себе. Для народа христианского, это прежде всего измена своему чаемому христианскому Богоподобию. Хуже всего, что это не какое-то «разовое предательство», случившееся давно — «сто лет назад», — это ежедневное и непрерывное предательство самого себя, стремящееся к своей максимальной актуализации во времени и пространстве.

Это нравственная раковая опухоль, имя которой «советизм», проявляющий себя иногда почти «по-христиански» как «естественная» приязнь к своим «советским предкам» и их «достижениям» — болезнь, которая уморит всех нас гораздо раньше, чем нам придёт в голову, как-то всерьёз с ней бороться…

Где-то на рубеже шести лет у меня наступил некий своеобразный кризис «старшего дошкольного возраста». Я начинал задыхаться от того, что просто продолжал дышать тем же самым воздухом, в котором был рождён…

Наш дом стоял почти у самого леса. Достаточно было перейти дорогу, чтобы по утоптанной тропинке, огибающей сараи и сеновалы, попасть в настоящий сосновый бор. Деревья тёмной стеной высились над строениями противоположной стороны улицы и с давних пор смущали мой ум.

В детстве я хорошо знал, что если долго идти по этому лесу, то попадёшь в степь; когда кончится степь, начнётся пустыня; а там — за горами и морями лежит совершенно очаровательная страна Африка.

Африка — это «Эдем» моего детства. Учёные, кстати, полагают, что мы все — родом оттуда…

Однажды, в шестилетнем возрасте я решил радикально изменить свою судьбу (а заодно и отягощённый несовершенством окружающий мир). Надел на руку компас, собрал в рюкзак нехитрый скарб и отправился в своё далёкое межконтинентальное путешествие в «свой Эдем».

Я намеревался построить себе плот на берегу реки Оки, спуститься на нём в Волгу и затем по Дону (попутно меняя мир к лучшему) доплыть до Чёрного моря. В моём плане с самого начала было такое множество белых пятен, что я даже и не озадачивался последующими деталями. Главное — сделать первый шаг, чтобы потом помнить, что самое главное в своей жизни я, возможно, всё-таки сделал.

Родителей я, естественно, не стал посвящать в свои планы — ограничился прощальным письмом с минимальным количеством орфографических ошибок и максимальной уверенностью в завтрашнем дне. Встал на рассвете, позавтракал в саду чёрной смородиной и крыжовником и осторожно выскользнул за калитку…

Боже, как нов и чудесен был этот мир! Как он был прекрасен и как уязвим…

Это теперь я понимаю, что детство — неимоверно тяжкая ноша. В детстве мы тайно убеждены, что в жизни всё уже решилось и произошло без нашего в ней участия; что мы непоправимо — раз и навсегда, опоздали на безвозвратно отшумевший праздник жизни. В детстве мы больше всего боимся, что никогда его не переживём. Но совсем не каждому из переживших удаётся вырваться из детства неискалеченным… Я это вижу практически всякий раз, когда близко общаюсь со взрослыми людьми.