Ребекка с фермы Солнечный Ручей - Кейт Уигглин

— Фанни — твоя сестра?

— Да, одна из сестер.

— Сколько же вас всего?

— Семеро. Знаете стихи о семье, в которой семеро детей? Там есть такие слова —

Ответ ее был скор и тверд:«Нас семеро, милорд!»

Я разучила эти стихи,[2] чтобы прочитать в школе, но там все такие противные: они стали смеяться… Ханна — старшая, потом — я, потом — Джон, потом — Дженни, потом — Марк, потом — Фанни, потом — Мира.

— Да, семья большая!

— Чересчур большая, все говорят, — ответила Ребекка с неожиданной и совершенно взрослой откровенностью, побудив тем самым мистера Кобба пробормотать: «Ого!» — и заложить за левую щеку новый кусок жвачки.

— Дети, конечно, милые, но столько с ними хлопот, да и прокормить их дорого, сами понимаете, — продолжал журчащий голосок. — Мы с Ханной только и делали, что укладывали малышей спать по вечерам и поднимали по утрам, и так — целую вечность. Единственное утешение — что теперь все это кончилось; и мы чудесно заживем, когда все вырастем и закладная на ферму будет выкуплена.

— Все кончилось? А, ты хочешь сказать, что ты уехала.

— Нет, я хочу сказать, что дети кончились, — наша семья больше не будет расти. Мама так говорит, а она всегда держит слово. После Миры никого не было, а ей уже три года. Она родилась в тот самый день, когда папа умер. Тетя Миранда хотела, чтобы в Риверборо приехала не я, а Ханна, но мама не может обойтись без нее. У нее больше способностей к хозяйственным делам, чем у меня, то есть у Ханны их больше. Я сказала маме вчера вечером, что, если, пока меня не будет дома, появятся еще дети, то придется за мной посылать, потому что когда есть младенец, то для ухода за ним нужны мы обе с Ханной, ведь маме надо готовить еду, да еще и ферма…

— О, ты живешь на ферме, вот как? Где же это? Рядом с Мейплвудом, где ты села в мой дилижанс?

— Рядом? Ну нет; я думаю, за тысячи миль. Из Темперанса мы ехали на поезде, а потом очень долго в экипаже к кузине Энн и у нее ночевали. Потом мы встали и еще ехали в бричке до Мейплвуда, чтобы посадить меня в ваш почтовый дилижанс. Наша ферма от всего далеко, только школа и молитвенный дом близко, в Темперансе, за две мили от нас… Я думаю, что здесь, наверху, рядом с вами, не хуже, чем на колокольне. Я знаю одного мальчика, который лазил на колокольню нашего молитвенного дома. Так вот он говорит, что, когда смотришь оттуда, люди и коровы кажутся не больше мух. Мы с вами еще не встретили никаких людей на пути, но насчет коров я немного разочарована: они не кажутся такими маленькими, как я надеялась. Но все же, — добавила она, оживляясь, — они и не такие большие, как когда мы смотрим на них снизу вверх, правда? Мальчики всегда делают все замечательно интересное, а девочки только то отвратительно скучное, что остается. Девочки не могут лазить так высоко, или уходить так далеко, или ложиться спать так поздно, или бегать так быстро.

Мистер Кобб вытер рот тыльной стороной руки и судорожно глотнул воздух. У него было такое чувство, словно его гонят по горной цепи, с пика на пик, не давая перевести дух перед новым подъемом.

— Никак не соображу, где же это находится твоя ферма, — сказал он, — хотя я бывал в Темперансе и даже жил прежде ближе к тем местам. Как зовут твою мать?

— Орилия Рэндл, а нас — Ханна Люси Рэндл, Ребекка Ровена Рэндл, Джон Галифакс Рэндл, Дженни Линд Рэндл, Маркиз Рэндл, Фанни Эльслер Рэндл и Миранда Рэндл. Половину из нас назвала мама, а другую половину — папа, но нас вышло нечетное число, поэтому папа с мамой решили, что будет неплохо назвать Миру в честь тети Миранды, которая живет в Риверборо. Они надеялись, что от этого будет какой-то прок, но ничего не вышло, и теперь мы зовем ее просто Мира Вообще-то мы все названы в честь кого-нибудь: Ханна — из сказки, я — из «Айвенго», Джон Галифакс — тоже джентльмен из книжки, Марк — в честь дяди, Маркиза де Лафайета,[3] папиного близнеца, который умер в детстве. (Близнецы очень часто умирают, не успев вырасти, а тройняшки — почти всегда. Вы это знали, мистер Кобб?) Мы зовем его не Маркиз, а просто Марк. Дженни названа в честь певицы, а Фанни — красивой танцовщицы; но мама говорит, что обе — невпопад, потому что у Дженни совсем нет слуха, а у Фанни — ноги как деревянные. Мама хотела бы называть их Джейн и Фрэнсис и совсем пропускать их вторые имена, но говорит, что это было бы нечестно по отношению к папе. Она говорит, что мы всегда и во всем должны быть на стороне папы, потому что все в жизни было против него, и что он не умер бы, если бы ему больше везло в жизни. Пожалуй, это все, что можно сказать о нашей семье, — закончила она серьезно.

— Скажите на милость! Сдается мне, что и этого достаточно! — воскликнул мистер Кобб. — Не так уж много имен осталось, когда ваша мама всех вас назвала. Изрядная у тебя память. Уроки ты, думаю, заучиваешь без труда, а?

— Заучить нетрудно; трудно достать туфли, чтобы можно было пойти в школу и эти уроки заучить. Эти туфли, что на мне, чистые и новые, они должны проноситься шесть месяцев. Мама всегда повторяет, что надо беречь туфли. Но, похоже, нет никакого другого способа сберечь туфли, как только снять их и ходить босиком; но в Риверборо я не смогу ходить босиком: я опозорила бы этим тетю Миранду… Как только я поселюсь у тети Миранды, сразу пойду в школу, а через два года — в учительскую семинарию в Уэйрхеме. Мама говорит, что так им удастся сделать из меня человека. Я собираюсь стать художницей, как мисс Росс, когда кончу учиться. Во всяком случае, я думаю, что буду художницей. Мама считает, что мне лучше стать учительницей.

— Не на старой ли ферме Хоббов вы живете, а?

— Нет, наша ферма — это именно ферма Рэндлов, по крайней мере так ее называет мама. Я называю ее «ферма Солнечный Ручей».

— Ну, думаю, неважно, как там ты ее называешь, лишь бы знала, где она находится, — заметил мистер Кобб назидательным тоном.

Ребекка с укоризной, почти сурово, направив на него весь свет своих глаз, сказала:

— О, не говорите так! Не будьте вы как все остальные! Это очень важно, как называть то, что нас окружает. Когда я говорю «ферма Рэндлов», вы представляете, как она выглядит?

— Нет, не скажу, чтоб представлял, — отвечал мистер Кобб смущенно.

— Ну, а когда я говорю «ферма Солнечный Ручей», что сразу приходит вам в голову?

Мистер Кобб чувствовал себя как рыба, которую извлекли из родной стихии и оставили задыхаться на песке. Уклониться от ужасной обязанности дать ответ было совершенно невозможно — глаза Ребекки были прожекторами, пронзавшими его мозг насквозь и прощупывавшими все, вплоть до плеши на макушке.

— Наверное, там поблизости есть ручей, — сказал он неуверенно.

Этот ответ, казалось, разочаровал Ребекку, однако не привел ее в уныние.

— Для начала неплохо, — сказала она ободряюще. — Уже тепло, но еще не горячо. Да, там есть ручей, но ручей этот необычный. По обеим сторонам его растут молоденькие деревца и малюсенькие кустики, сам он мелкий и журчащий, а дно покрыто белым песком и мелкой блестящей галькой. Стоит проглянуть хоть одному лучу солнца, ручей перехватывает и отражает его, и от этого он целый день полон блесток… Слушайте, у вас не сосет под ложечкой? У меня сосет. Я ужасно боялась, что опоздаю на ваш дилижанс, и не могла ничего есть за завтраком.

— Тогда тебе лучше съесть, что там у тебя в узелке. Я-то обычно ничего не ем до самого Милтауна, а там съедаю пирог и выпиваю чашку кофе.

— Как я хотела бы увидеть Милтаун! Я думаю, он и больше, и великолепнее, чем Уэйрхем, и похож на Париж. Мисс Росс рассказывала мне о Париже; там она купила мой розовый зонтик и мой бисерный кошелечек. Видите, как он открывается — со щелчком. У меня в нем двадцать центов; этого должно хватить на три месяца — на марки, бумагу и чернила. Мама говорит, что тетя Миранда не захочет покупать еще и такие вещи, когда ей придется кормить меня, одевать и платить за мои школьные учебники.

— Париж совсем не большой, — сказал мистер Кобб пренебрежительно. — Самый скучный городишко во всем штате Мэн. Я туда много раз ездил.[4]

И снова Ребекка была вынуждена укорить мистера Кобба безмолвно и спокойно, но тем не менее твердо, хотя упрек выразился лишь в одном взгляде, быстро брошенном и быстро отведенном.

— Париж — столица Франции, и туда вам пришлось бы добираться на корабле, — сказала она наставительно. — Все это написано в моей географии. Там сказано: «Французы веселые и учтивые люди, любят танцы и легкие вина». Я спросила учителя, что такое легкие вина. Он думает, что это что-то вроде свежего сидра или, может быть, имбирного пива. Я вижу Париж как на ладони, стоит мне только закрыть глаза. Повсюду танцуют веселые прекрасные леди с розовыми зонтиками и бисерными кошелечками в руках, и учтивые величественные джентльмены тоже танцуют и пьют имбирное пиво… Но вы можете видеть Милтаун почти каждый день, и вам даже не надо закрывать для этого глаза, — добавила она с легкой завистью.