Подмены - Григорий Ряжский

– Мама, – порой корила её Верка, – ты хоть что-нибудь культурное бы посетила, театр какой-нибудь или филармонию. Там люди разные, бывают и с Севера, из руководства. Глядишь, интересами сойдётесь с хорошим командированным, и будет тебе к жизни прибавка. Не любовью, так презентами. Знаешь, какие они суточные имеют, кто директора разные и остальное начальство. Плюс дичайшие премиальные по вводу-выводу объектов в срок.

Тайно Верка всегда хотела жить с матерью раздельно, чтобы пересекаться с ней лишь по датам или в силу семейной необходимости. Но в нужный момент из-за собственной слабохарактерности оказать сопротивления так и не сумела: пришлось к пенсии забирать маму в Москву, припомнив, что та родила и подняла её сама, в одиночку, без отца и любой сторонней помощи. Что мазала от комарья, кутала в тёплое, вытирала младые сопли и учила уму-разуму, в результате чего и оказались обе они там, где с неба первые полдня нормально светит, а в остальное время окутывает приятной недлинной темнотой. И так – круглый год.

И потому её мать всегда и всеми считалась натурой сильной. Сама она такой не была, и обе это знали. Видно, донская дворянская закваска, со временем переродившись в окончательно лёгкие фракции, уже принялась, начиная с последней в грузиновском роду дочки, активно выветриваться. Верочка плыла уже в совсем другой воде, мелкой и мутной, которая больше относила её к отмели, нежели подправляла обратно к глубоким водным просторам.

В свою очередь, Анастасия Григорьевна никак не могла взять в толк, отчего такому головастому, хоть и пархатому мужчинке, как Моисей Дворкин, приглянулась её Верка – невидная в общем и целом девица, порядком с ленцой и без особенной способности к ученью. Да так понравилась, что, считай, сразу же замуж позвал. Поначалу подумала, умысел есть, расчёт. После, прикинув так и сяк, версию эту начисто отмела – сообразила, что ни то, ни другое никак не просматривается даже через мощную лупу, встроенную в материнский глаз, закалённый северным сиянием прежних мест.

Дочке же на пробные заходы её отвечала следующее:

– Может, оно, конечно, и так. И суточные, и всё остальное. И даже пускай он меня как женщину сразу с первого раза одолеет – не сахарная, не растаю. А только потом что? Увезёт к себе в тундру, к седым снегам? Северных оленей погонять? Так я сама только оттуда и больше меня в те места никаким начальником не заманишь, хоть сейчас тройную северную надбавку давай и роспись в паспорте штампуй. – Излагала стройно и жёстко, имея в голове ясность мысли и отчётливость перспектив. – А если из местных, так на кой я ему? Жёнины дефекты мордой своей дворянской оттенять? Наши дóма – ваших нет? А коли натурально влюблюсь, не дай господи? Как с отцом твоим было. Дура была, хоть и не девочка уже, ночку-то полярную не с одним до него сночевала. И не одну.

– Ну да, ну да… – раздумчиво поддакивала Вера, лишний раз убеждаясь, что таким, наиболее простым, способом отделаться от родительницы не удастся. – Ну да…

– Или думаешь, ту бросит, а меня заберёт? – не унималась мать. – Чтобы чего? Насладить внутренность свежей оленячей вырезкой, а после заявить, что передумал разводиться? Так он лучше сообщит потом, что не может так вот просто, разом, предать мать своих законных наследников. Что прожил с ней, нелюбимой, большую трудную жизнь и теперь, как водится, опасается за её психическое здоровье. И не забудет намекнуть, что и сам здоровьем уже не тот, что ни инфаркт, так инсульт вот-вот прихватит, а оно тебе надо? Ты ж красавица, умница, столбовая дворянка чистого розлива, и сам я не стою ни грамма души твоей, ни сантиметра твоей божественной плоти. – Анастасия Григорьевна привычно махнула рукой. Жест вышел чуть театральным, но правды жизни в нём тоже хватало, даже с избытком. – Зато умник твой слов таких никогда не произнесёт, даже не сомневайся. Твой – верный, у него это на носу написано и на лбу. Раз взял – будет тянуть, как телегу. Скрипнешь – тормознёт, подправит, смажет. И дальше потянет. Хоть ты ему в другую сторону быка запрягай. А только всё равно не бросит и не уйдёт, раз взял. И Лёка для него пуще самой родной драгоценности. – Она задумчиво вздохнула, но сам по себе этот тяжкий вздох ещё ни о чём не говорил: просто служил, верно, пригодной связкой в россыпи доказательств материнской мудрости.

– Так и прокукуешь остаток жизни? – пожала плечами Верка, сменив внезапно подступившую надежду на привычно укоренившееся сочувствие. – Только при нас, без никого? Не заскучаешь, мам?

Внезапно Анастасия Григорьевна взбодрилась, поднялась со стула, энергично ткнула пальцем за стену.

– А некогда скучать, доча, у меня даже тут ещё не всё по местам расставлено. Вон, враги-то, как жили себе, так и живут припеваючи: надо ж думать теперь, чего с ними делать. Вы-то сами с Моисеем чесались аж с пятьдесят пятого, ничего не делали, никого как надо не нагибали, хоть и сам уж профессор-перепрофессор, а только какая с того радость? Где результат, какой он, в чём? Так или не так?

Что ей отвечать, Вера не знала. Люди там, за стенкой, были тихие, неслышные и сильно к тому же пожилые. Некоторое неудобство исходило разве что из аннексии ими части пространства, к которой все они, не включая воркутинскую княгиню, успели давно привыкнуть, и всё это время рассматривали отъятую комнату не иначе как окончательно чужую личную собственность. Между тем для усугубления необъявленного противостояния, точней сказать, в целях достижения односторонней напряжённости мама предположила:

– Она ещё ладно, старая, но хотя бы мимо толчка не ходит, я за ней не замечала. А он, Ицхак этот, наверняка мимо ссыт, длинный как жердь, кривой весь какой-то, неуклюжий, как сушёный бычий хвост. И как такому без промаха в очко попасть? Вот увидишь, рано или поздно зассыт всю уборную, а мне за ними подтирай.

Так оно, по её мнению, всё и было. Две ползучие гадюки тихой сапой поселились на чужой земле, которая Грузиновым была всегда своей, да разом перестала такой быть. Кончилась благодать, а вместе с ней перекрасились и будни, сделавшись серыми против прошлого весёлого колера. Гадюки, правда, не шипели и не пугали. Жили и кормились у себя в норе, едва-едва выставляясь наружу, да и то когда практически не имели шанса пересечься с законными хозяевами. Даже загаженный ими туалет, как иногда представлялось тёще, и тот оба посещали реже необходимого, словно справляли промежуточную надобность ещё и в тайный горшок, стыдливо опорожняемый по ночам.

Уже когда только наезжала, но ещё не жила, за единственных и неделимых хозяев, а не только прописанных по каляевскому адресу жильцов, Анастасия Григорьевна держала исключительно Грузиновых, к коим в первую очередь относила дочуру и себя. Сразу после них шёл Лёвушка, внучок, он же Лёка. И завершался список, уже по остатку, остальными. В остальном единственном числе значился зять, Моисей Дворкин, учёный и будущий светила по какому-то там научному делу его профиля. Были у него и родители, но те, отбыв в эвакуацию в сорок первом, так обратно в столицу и не вернулись, решив доживать в Свердловске, чтобы получилось подальше от сталинской Москвы. А теперь оставался лишь отец, старый и давно женатый на другой. Он вообще у родителей своих поздним случился, зять-то её. Обоим уж под сорок с чем-то сделалось, когда Моисей у них по случайности зачался. Сам зять в подробностях об этом не распространялся: видно, не любил лишний раз обсасывать этот не слишком приятный для него момент. Тем не менее нечто такое тёща всё же выловила для себя из этой непроговорённой как надо истории – то ли сидел батя его, но не хотят ей про него правду открыть, то ли войны боялся пуще положенного, или же попросту Сталина так люто ненавидел, что даже не помышлял подступать к кремлёвскому бункеру на расстояние ближе Уралмаша, на котором в годы войны успел поработать начальником цеха и от которого получал теперь пенсию и небольшой добавок. Или была ещё чисто собственная версия, что батя Моисеев где-то на стороне молодухой увлёкся, уже на излёте лет, хоть война ещё и не кончилась, а жена того не перенесла и отдала концы. И там же похоронена была, пока сын её немца бил.

С первого же дня возникновения в квартире посторонних Лёку, будущего Гарькиного родителя, а тогда ещё первоклассника, из огромной столовой и одновременно детской, ставшей в одночасье бывшей, переселили в отцовский кабинет, после чего родитель вместе с письменным столом, многочисленными книжками и всем остальным научным обременением переехал в супружескую спальню. От этого Вера поначалу кисла и всю первую неделю ходила пришибленной. Но делать было нечего, кроме как привыкать к новым условиям существования в одном пространстве с чужими. К тому времени Моисей Наумович давно успел уже защитить первую диссертацию и успешно трудился у себя на кафедре в Горном институте, доцентом. Параллельно думал о докторской – той, которая смогла бы, если постараться, если не перевернуть ряд современных представлений о механике по разделу твёрдого деформируемого тела, то уж, по крайней мере, подсказать кое-кому из Академии путь, как и куда им лучше подвинуться, чтобы расчистить место для свежих теорий и новых персон. Между тем обитать в обновлённых границах владений стало тесновато, но никто не жаловался. Моисей пробовал было сходить в исполком и военкомат: прицепил орденские планки, всё честь по чести, а только вышел поход тот неудачным – цыкнули и там, и тут, несмотря что фронтовик. Завели глаза в потолок – сказали: вы разве же не в курсе, что линия партии поменялась? Уплотнение – не наша прихоть, это надобность государства в достижении социальной справедливости. Виссарионыч-то – всё, ку-ку, нет больше усатого Иосифа, а народ-то, сами знаете, чередой с мест лишения потянулся: и кто имел жилые метры до посадки, и кто не имел. А всем дай по возможности, коль уж отобрали: по навету, по закону или без него.