Воспоминания - Вилли Брандт

Там, где можно было избежать конфронтации, я всегда делал ставку на сотрудничество. После всех падений в ад я страстно надеялся на обновление. Я писал о коллективной безопасности еще до окончания второй мировой войны и вряд ли намного преувеличил значение дискуссии о мирных намерениях союзников. Однако документ, который премьер-министр Черчилль и президент Рузвельт подписали в августе 1941-го на борту корабля в Атлантическом океане еще до вступления в войну США, я считал не просто пропагандой. Для восстановления и соблюдения европейских интересов во всем мире было бы лучше, если бы сотрудничество союзников продолжалось, а не сменилось «холодной войной». Еще в Швеции, будучи двойным беженцем, я опасался, что упорное раздувание разногласий между Востоком и Западом, помимо раздела одной Германии, приведет к размежеванию всего континента на два разных лагеря. Положительным было то, что продолжавшееся сотрудничество держав-победительниц вселяло надежду на возможность более эффективного решения послевоенных задач.

Распад военного союза и «холодная война» привели, наряду с многим другим, к затяжному берлинскому кризису и к образованию двух государств на немецкой земле. Немецкому Западу в результате раскола с Востоком выпала роль и жертвы, и охотника одновременно. То, что решение проблемы восстановления единого немецкого государства едва ли увязывалось с этим, уже не имело первостепенного значения, были более срочные дела. Я также вынужден был отдать дань другим неотложным проблемам. Из-за этого мне пришлось впоследствии ответить на один критический вопрос: почему я не включился в дискуссию о мировых проблемах, скажем о будущем деколонизированных народов, более активно. Мой ответ был прост: во внешней политике не удается одновременно перевести несколько стрелок. Во всяком случае, в условиях послевоенной Германии я этого сделать не смог.

При переходе от «великой» войны к «скромному» миру меня волновали чересчур оптимистичные мысли, особенно о перспективах международного сотрудничества. Слишком часто желаемое принималось за действительное. Но почему, собственно, немец-эмигрант, нашедший прибежище в Скандинавии, должен был быть умнее целой группы руководителей демократических государств, да и многих других, умудренных опытом и проницательных людей?

Потом наступило время, когда мне пришлось доказывать, что я и немец, и европеец. Я делал это и за других. В те годы на Западе было страшно много неразберихи, в то время как на Востоке случилось то, чего и следовало опасаться. И все же меня никогда не покидала надежда на то, что удастся снизить весьма опасную напряженность и сбалансировать различные интересы.

В этом отношении ошибались те, кто предполагал и упрощенно утверждал, что только опыт берлинской стены заставил меня взять курс на «восточную политику» и миротворчество, который я, несмотря на широкое сопротивление, проводил в жизнь в начале 70-х годов. Выводы, лежавшие в основе моей политики «малых шагов» в Берлине, а затем и в боннском правительстве, в действительности не намного отличались от того, что я осознал еще во время войны.

При этом я видел, что не всегда пользуюсь поддержкой большинства, но изолированным себя не чувствовал никогда. Кроме того, согласитесь, что большинство далеко не всегда может подсказать верный путь, а опыт подтверждает: если вы проводите демократическую политику, вы не можете все время рассчитывать на согласие всех и каждого, но при этом нельзя забывать и о том, что политика мира и равновесия будет прочной только при широкой поддержке различных слоев населения.

Место испытаний — Берлин

«За нашу валюту! — Берлин будет свободным, и никогда коммунистическим!» Собрание было таким же большим, как и газетный заголовок, извещавший о нем. В этот день, 24 июня 1948 года, я сопровождал Эрнста Рейтера и стоял рядом с ним на стадионе клуба «Герта» у станции метро «Ам Гезундбруннен», когда он обратился ко многим десяткам тысяч собравшихся со словами: «Жители Берлина! В этот час тяжелейших испытаний мы призываем вас: не позволяйте никому и никоим образом обмануть себя. Смело идите своим прямым путем. Только решившись на любой риск, мы сможем обрести жизнь, ради которой только стоит жить пристойно и честно. Пусть мы будем жить бедно, но свободно».

Рейтер, законно избранный обер-бургомистр, повторил то, что он сказал на первом грандиозном митинге свободы 18 марта того судьбоносного года: «После Праги на очереди была Финляндия. Этого не случилось, потому что финский народ действительно был готов отстаивать свою свободу. Этого не случится и с Берлином, если он выстоит в эти кризисные дни. В этой кризисной ситуации мы просим вас доверять не только нам. Мы призываем вас доверять самим себе. Только так мы найдем путь к свободе, а свобода, как известно, — это дыхание нашей жизни. Мы должны ее завоевать, и мы ее завоюем». Опасность, которую следовало устранить, состояла в том, что Берлин, если бы в нем запретили хождение западногерманской марки, попал бы в руки восточной зоны.

Много ли значит личность того, кто облечен ответственностью во время крутых поворотов истории? То, что именно Эрнст Рейтер правил Берлином в послевоенные годы и вел за собой берлинцев, было подарком судьбы. Именно его жизнь, личные качества позволили максимально выполнить трудную и вместе с тем прекрасную задачу.

Рейтер сумел выйти из того хаоса, о котором Юлиус Лебер сказал, что он сам по себе родит великих вождей. Добропорядочным юношей он примкнул к социал-демократам и стал странствующим оратором. На Восточном фронте он был ранен, попал в русский плен и стал выразителем интересов военнопленных, которые поддерживали Октябрьскую революцию. Он даже был комиссаром. Ленин послал его к немцам Поволжья для создания там автономной республики. Вернувшись в Берлин, он вступил в КПГ, из которой, однако, в 1921 году его исключили, так как он не испытывал никакого желания подчиняться безрассудным приказам Коминтерна. Это снова привело его в объятия социал-демократической партии. Он становится редактором газеты «Форвертс», сенатором по вопросам транспорта и предприятий в Берлине, обер-бургомистром Магдебурга. После второго ареста он эмигрирует в Анкару и поступает на службу к правительству Турции. Поэтому в Берлине его называли, а иногда и обзывали «турком».

Когда в декабре 1946 года Рейтер вернулся к своей старой должности сенатора по вопросам транспорта и предприятий, он еще не потерял надежду на единство государства и города. Впрочем, это не было для него самым главным. Спустя полгода депутаты поставили Рейтера во главе магистрата. Но ему не пришлось работать на этом посту из-за вето советского коменданта; его место заняла Луиза Шредер, бывший депутат рейхстага, женщина, излучавшая доверие. Рейтер же занялся совсем простыми делами, которые более касались расчистки развалин, чем восстановительных работ. В то же время он предостерегал от иллюзий. Впрочем, их развеяли грубые методы, которыми у нашего порога велась «холодная война». Сюда же относились и похищения кое-кого из числа наших знакомых, организованные спецслужбой восточной зоны.

Тому, что Советский Союз руководствуется, как заявляли представители всех партий, только интересами собственной безопасности и его нельзя ни в коем случае провоцировать, Рейтер не верил еще в 1947 году, и тем более в 1948-м. В марте русские покинули союзный Контрольный Совет, а в июне — комендатуру. С начала года они препятствовали доставке грузов в Берлин, и все только говорили о том, что западные державы потеряли право на присутствие в Берлине. Следовательно, реалистически мыслящий человек не мог предаваться иллюзиям. В противном случае Рейтер в начале лета беспрерывно не заклинал бы западные державы подключить Берлин к денежной реформе или, по крайней мере, не отказывать городу в праве на собственные денежные знаки. И разве иначе он мог бы дать свободу действий своему воинственно настроенному коллеге, сенатору по вопросам экономики? Это был незабвенный Густав Клингельхофер из Метца, который в свое время боролся на баррикадах Баварской советской республики и несколько лет просидел в тюрьмах Баварии. Будь это иначе, разве дал бы Рейтер такую отповедь внутрипартийной оппозиции на Берлинском партсъезде в июле 1948 года? Он говорил, что каждая акция была заранее и бесцеремонно спланирована ответственными работниками советской стороны, поэтому политика Запада не должна была зависеть от того, как на нее будет реагировать Советский Союз.

Рейтер взял в оборот и руководство собственной партии не потому, что он был чувствителен и расстроен тем, что Шумахер пренебрежительно называл его «префектом Берлина», а Олленхауэр критиковал чересчур проамериканскую политику рейтеровского крыла. На упомянутом уже съезде заместитель председателя партии задал вопрос: обязательно ли быть в своем поведении бо́льшим американцем, чем сами американцы; этим он лишь показал, что недостаточно знаком с возможностями и нуждами Берлина 1948 года. Рейтер требовал предпринять позитивные шаги для консолидации немецкого Запада; это являлось сущностью его политики, а следовательно, и его критики в адрес партийной верхушки. Нельзя «подобно буриданову ослу все время стоять между двумя охапками сена» и не принимать никакого решения. Если Запад хочет процветать, а Берлин выжить, необходимо действовать, дабы положить конец неразберихе в бесхозяйственной экономике (советской) зоны. Почти в тех же выражениях, пожалуй, даже в еще более резкой форме, в соответствии с разделением наших обязанностей я сформулировал призыв, который был принят правлением СДП Западного Берлина: в провале общегерманского решения вопроса о денежной реформе виновата советская политика последних трех лет. Экономический и политический подъем, в первую очередь западных зон, я назвал единственным путем к восстановлению немецкого единства и свободы.