Инга - Елена Блонди

— Тысячу раз я уже! У меня там даже угла своего нет, мама. Как устроюсь, пусть приезжает. Через два года как раз поступать, вот и…

Повторила задумчиво:

— Два года…

И успокоенная названным сроком, сунула Инге нарядный пакет, откинулась, как сама Вива любила, плечами на спинку дивана, чуть запрокидывая красиво причесанную головку.

— Положи пока в шкаф, Ини. Это вечернее, такие из моды не выходят. Я его сама шила. Тебе.

На последнем слове открыла глаза, проверяя, точно ли услышали. Вива саркастически улыбнулась, но промолчала. Инга потом поняла почему, когда нашла спрятанную материну фотку, где она в этом самом платье, зеленом, будто из листочков собранном, стоит за шнурами и столбиками, а в центре по красной дорожке идут, сверкая зубами, какие-то актеры-актрисы в вечерних нарядах.

Мама Зоя там гордо стоит, грудь выпятила, плечи расправила, правда, сбоку, и почти закрывает ее большая спина охранника в черном костюме. Ну и верно, она ж просто костюмер, даже и не дизайнер, сидит в цехе, шьет этим самым актерам-актрисам киношные тряпки.

Инге сперва было интересно, — как мать приезжала, она за ней ходила хвостом, и все спрашивала, а как там, а для Золушки, мам, ты шила для Золушки? А вот если шкуры какие первобытные или, например, железяки на рыцаря…

Но мама Зоя терпеть не могла этих разговоров и сразу начинала о другом. Как заходил к ним однажды Шон Коннери (сам Джеймс Бонд, Ини, представляешь, да куда тебе, совсем еще цыпленок), и всем улыбнулся, а ее, Зою, нашел глазами и уходя, специально еще раз улыбнулся… А в другой раз, когда было вручение…

Тут приходила Вива и, сунув внучке денег, отправляла ее за пирожками. Шлепая вьетнамками по плиткам дорожки за расшатанной калиточкой, Инга слышала за ажурными ветками альбиции голоса:

— Зоя, ну что ты голову ребенку морочишь? Тебе мало, что сама живешь, как воробей, ни семьи, ни угла, будто цыганка?

— Мама, о чем ты? Должна же она знать, что кроме этой курортной провинции есть столицы! И вообще она еще бессмысленный детеныш, да все равно не понимает. Успокойся!

…Когда в комнате надела в первый раз подаренное матерью платье, та вошла, и, оглядывая крепкую невысокую фигуру дочери, сказала с холодноватым удивлением:

— А ты и правда, совсем выросла. Жаль, красавицы из тебя не получилось.

С тех пор еще не приезжала, да и почти не писала в последний год. Звонила раза два, на телефон Ситниковым, и Вива потом молчала, растирая по вискам многострадальный ментоловый карандашик, — злилась. А Инга и не спрашивала особенно. Она потихоньку училась жить со своим проклятием честности и понимала — меньше знает, меньше расскажет любопытным соседкам. Скучать не скучала, все равно мать никогда с ними не жила. Приедет, знала Инга, не в этот год, так на следующий, приедет на свою дежурную материнскую неделю, как ее визиты называла Вива.

И вот она снова стоит в зеленом платье перед темным пятнистым зеркалом, ей шестнадцать, через полмесяца — последний год в школе, а потом поступать. Как раз поехать в Питер, привет, мамочка Зоя, а вот и я, твоя взрослая дочь. Правда, денег на билет нету. Ну, это еще нескоро.

Постояв перед зеркалом, Инга платье сняла и снова в пакет сложила. Потому что умная Вива оказалась права. Старые туфли торчали из-под нежного подола как два черных крокодила, а еще в них жарко, тут в шлепках открытых бы вЫходить. И еще нужно куда-то девать фонарик, чтоб не свернуть шею на темных тропинках. Ну и конечно, сумочка — не пакетом же шуршать, прижимая его к боку.

Инга представила, как плывет она в толпе гуляющих, босиком, колыхая зеленый подол, и помахивает прицепленным к запястью фонариком. Вздохнула и платье сложила в шкаф.

Надела рубашечку синюю, с кармашками на груди, и все те же шорты, сунула фонарик в задний карман, деньги и ключ рассовала по карманам рубашки. Оглядела себя в тысячный раз и ушла. По веранде прошла на цыпочках и от самой калитки крикнула негромко в раскрытое окно, забранное сеткой:

— Ба, я погуляю, ключ взяла.

И быстро выскочила, канула в темноту, пока Вива не стала задавать вопросов.

Набережная внизу горела цветными огнями, бумкала лихорадочно перемешанной музыкой, в которую вплетались вскрики и смех, завывание сирены на маленьком прогулочном катере, откуда надсадно орал мегафон усталым хриплым голосом:

— Вечерняя прогулка! Есть места, через десять минут отправляемся…

Инга шла, привычно отводя ветки, с разным запахом, вот сосна, покалывает ладони, а вот прощекотали руку резные кружева альбиции. На поворотах нижние звуки стихали, потом прорезывались снова. В один из приступов относительной тишины, когда свет с набережной померк, отгороженный купой кривых древних хвойников, она замедлила шаги и пошла тихо, прижимаясь к самому краю тропинки и чутко прислушиваясь к разговору в кустах.

— Да ла-а-адно, — уверенно протянул хрипловатый мальчишеский голос, и цвиркнул, сплевывая.

Инга передернула плечами под синей рубашкой. Вот это пацанское, со слюнями на изжеванных окурках, специально такое, мокрое, грязное…

В ответ зашелся пьяненький девичий голос, что-то доказывая через испуганное хихиканье. И парень, не дослушав, снова сказал с ласковой и равнодушной угрозой:

— Да ла-а-дно тебе. Не боись, провожу потом.

Два голоса удалялись, девушка ойкала, шуршали кусты. А совсем рядом, Инга вздрогнула от неожиданности, сказал третий, деловито, еще кому-то в темноте:

— Щас Толян ее, ну и мы подойдем. Как раз и покурим.

Инга прокралась мимо, не дыша, стараясь не узнавать голосов, поводя руками, нырнула в кусты, чтоб пересечь полянку и выйти на другую тропинку. И сбежав ниже, встала, тяжело дыша и вытряхивая из волос сухие листочки. Кажется, это Горчика банда. Снова бухали с приезжими девчонками. Те к ним липнут, вроде они медом намазаны. Вроде таких уродов мало и надо приехать в крымский поселок, чтоб напоили и после творили всякое. С ними. И ладно б еще одна, или парни ловили, насиловали. А то ведь сами лезут, сами ищут. Потом всякие скандалы. А чего докажешь, если наутро девахи даже не помнят, с кем бухали и что, и как оно было.

Свет набережной приближался, плыли по черной воде цветные зыбкие столбы и дорожки. Ревела моторка Сереги Панченки. Вся в фонарях, как комета на небе, выписывала по черному круги белой пеной. А небольшой, стиснутый с краев черными гребнями гор променад, толкался и дышал нарядной толпой гуляющих. Все вперемешку — дети, взрослые, старики с палочками. Сидят за столиками, идут густо — в одну сторону, к ресторанчику Ахмета, что прилепился уже к склону горы, в другую, где к самой воде спускаются полотняные навесы кофейни «У Гамлета».

И рядом с ней, огороженная по кругу железными коваными прутьями, площадка дискотеки, «пятак». Прутья увиты густыми листьями ипомеи, с торчащими сверточками спящих цветков.

Инга прошла мимо, поглядывая вверх, на ступеньки у раскрытых ажурных ворот. Там колыхалась небольшая толпа, кто-то входил, суя тете Марии билетик, кто-то выскакивал, хватая за руку смеющуюся партнершу, отцы тащили на плечах детей, показывали, смотри, мама наша танцует. Вряд ли он тут, хотя на южных маленьких дискотеках все возрасты смешаны, но не представляется как-то, что он, с его темной курчавой бородкой, в шортах по колено и белой рубашке, прыгает, поднимая руки и тряся ногой, или стоит под листьями, разглядывая танцующую толпу. Правда, если он не один, и она захотела потанцевать…

Инга, поколебавшись, медленно обошла приподнятый над асфальтом пятак. У заднем части огороженного круга, где прутья примыкали к каменной коробке эстрады, валялись пустые ящики, несколько поставлены лесенкой. Инга проверила, хорошо ли фонарик в кармане, не выпадет ли. И поднялась на шаткий ящик, схватилась за прутья, оплетенные нежными листьями. Внутри мелькал свет. Скалились цветные зубы, сверкали глаза, волосы менялись, из красных в зеленые. Бегала под ногами танцующих крошечная девочка, с мороженым в руке. И на самом краю, в зарослях, почти рядом с Ингой невозмутимо умывался серый большой кот с порванным ухом. Отрывал лапу от спокойного лица, поворачивал голову, взглядывая, и снова мылся, глядя через лес скачущих ног.

Она вздохнула, отпуская прут. Была бы котом, подняла трубой хвост и пошла себе, через ноги, разыскивая знакомые черные сандалии с пряжками, а над ними — загорелые колени. Угу. Нашла бы, и дальше — очень приятно, кот, очень приятно… Хотя, можно же сразу превратиться обратно, в себя. Нет, лучше в сегодняшнюю, кучерявую. Вот уж он удивится. И обрадуется.

Ящик качнулся, и Инга, взмахивая рукой с оторванным пучком зелени, обрушилась назад, успев за долю секунды представить, как падает и валяется с задранными ногами, красным лицом, и рубашка съехала на животе…

— Черт!

Выпрямляясь на слабых ногах, открыла глаза, с удивлением уставясь в чье-то лицо в сантиметре от собственного. Дернула плечами, ниже которых чужие руки жестко обхватили локти.