Николаевская Россия - Астольф де Кюстин

Прежде всего приняты были все возможные оградительные меры. Немедленно последовало запрещение упоминать о книге Кюстина в печати. Книгопродавцы, выписавшие ее в Россию, получили приказание вернуть все экземпляры за границу. Но эти запреты вряд ли имели успех. Книга обильно протекала в Россию нелегальными путями.

Больно задетое Кюстином русское правительство приложило все усилия к тому, чтобы парализовать действие его книги на европейское общественное мнение и ослабить успех, который она встретила среди читателей всех стран, в частности России. С этой целью за границей на французском, немецком и английском языках стали появляться, при ближайшем участии правительства (конечно, тщательно замаскированном), произведения русских авторов[11] заключавшие в себе беззубую критику Кюстина и холопскую лесть императору Николаю. Недаром Ф. И. Тютчев отозвался об этих «так называемых заступниках России», что они представляются ему «людьми, которые, в избытке усердия, в состоянии поспешно поднять свой зонтик, чтобы предохранить от дневного зноя вершину Монблана»[12].

Конечно, недостаточно было выпустить несколько ничтожных брошюрок с дешевой руганью по адресу автора и жандармскими изъявлениями восторга по адресу существующего строя. Надо было во что бы то ни стало развенчать и автора, и его книгу в глазах общества, а главное, снизить, умалить ее значение, уподобить ее обыкновенному памфлету. Для сего одновременное «литературной борьбой» правительство прибегло к старому, испытанному средству, приобретшему уже характер прочно выработанной системы. Первый опыт ее применения был осуществлен при самом воцарении Николая, когда пришлось так или иначе отчитываться перед обществом в событиях 14 декабря. Тогда официальная версия взяла твердый курс на уподобление восстания декабристов случайной и ничтожной бунтовщической вспышке. Он оказался неудачным, этот опыт. Ввиду плохо скрываемой тревоги едва ли кого-нибудь по-настоящему обманули декларативные заверения правительства в ничтожности замыслов заговорщиков.

Так было и в данном случае. Показное презрение к книге Кюстина как к явлению, не стоящему внимания, неспособно было скрыть истинного впечатления, произведенного ею на русское правительство. Но так или иначе, удобная версия была создана. Поскольку говорить о Кюстине в официальной печати не представлялось возможным, эта версия неизбежно должна была принять формы устной новеллы, запечатлевшейся в дневниках и записках современников. Одна из таких записей повествует, например, о том, как однажды на вечере у императрицы Александры Федоровны государь сказал: «Я прочел только что статью Кюстина, которая чрезвычайно насмешила меня: он говорит, будто я ношу корсет; он ошибается, я корсета не ношу и никогда не носил, но я посмеялся от души над его рассуждением, что императору напрасно носить корсет, так как живот можно уменьшить, но совершенно уничтожить его невозможно»[13].

Если это и анекдот, то уж никак не случайный. Подобные рассказы распространялись, несомненно, нарочито и вполне сознательно, с тем чтобы засвидетельствовать перед обществом отношение самодержца к книге Кюстина. Вот, мол, император в этой книге не нашел ничего засл ужи ваю-ицего внимания, исключая замечания автора о царском корсете. Отсюда почтенным читателям уже самим предоставлялось судить о достоинствах этой книги.

Официальная версия нашла, кажется, наиболее яркое и полное выражение в записках графа М. Д. Бутурлина. Верноподданный граф писал, что Кюстин встретил весьма ласковый прием вследствие трагической судьбы его отца и деда и собственной своей «некоторой» литературной известности. В пути государь повелел окружить его всевозможными почестями. Но тем временем будто бы стало известно, что во Франции Кюстин пользуется дурной репутацией из-за своих «нечистых вкусов». И, оскорбленный в лучших чувствах, император распорядился отменить все почести и более уже не принял Кюстина. «Inde ira, и книга явилась как мщение», — заключал Бутурлин[14].

При этом обязательный граф спешил засвидетельствовать, что книга Кюстина не более «как собрание пасквилей и клевет».

Такова была эта официальная версия, сводившая весь смысл произведения Кюстина к личным счетам. Неизвестно, да и не столь важно знать, действительно ли обладал Кюстин «нечистыми вкусами». Важнее и существеннее то, что правительство в борьбе с ним пользовалось сугубо нечистыми средствами, прибегая к инсинуациям насчет личных свойств автора тогда, когда ничтожен был арсенал возражений против его книги.

При этом правительство, видимо, заботилось и о распространении подобных слухов. «Хорош ваш Кюстин, — восклицал князь Вяземский в письме к А. И. Тургеневу. — Эта история похожа на историю Гекерена с Дантесом»[15].

Так встретило книгу Кюстина николаевское правительство. И тревога его была далеко не напрасной, ибо мемуары французского путешественника не могли не произвести сильного впечатления на русского читателя. «Книга эта действует на меня, как пытка, как камень, приваленный к груди; я не смотрю на его промахи, основа воззрения верна. И это страшное общество, и эта страна — Россия…»[16] — так молодой Герцен отозвался на книгу Кюстина, перелистывая последние ее страницы. В условиях николаевского режима, в условиях задушенного слова, притупленной мысли и раболепного обскурантизма проникновение подобной книги было явлением настолько необычайным, настолько крупным, что не могло быть обойдено молчанием. На мгновение те, против кого были направлены откровения Кюстина, почувствовали себя в положении людей, в доме которых подземным толчком сломало наружную стену. И вот внезапно их интимная жизнь, семейные дрязги и ссоры, обыкновенно столь ревниво оберегаемые от постороннего взора, стал и достоянием улицы.

Между тем время брало свое. Никакие полицейские оградительные меры неспособны были остановить перерождения русского дворянства, в особенности среднего и мелкого, блеск фамильных гербов которого тускнел в провинциальной глуши. Оно уже успело прикоснуться к европейской культуре. Оно уже начинало смутно сознавать, что для поддержания своего престижа и превосходства недостаточно иметь многоголовые конюшни и псарни да в лакейской толпу заспанных холопов. Провинциальное дворянство уже пыталось перестраивать жизнь как-то на европейский лад. Наряду с тучными йоркширами и тонкорунными овцами оно выписывало из-за границы также новые французские романы, «Journal des Débats», «Аугсбургскую газету». Степные помещики, отправляясь по своим нуждам в город, привозили в деревню запасы свежих книг. В бильярдных вдоль стен начинали вырастать книжные шкафы. Изрядная библиотека становилась предметом хвастовства, чтение — модой. И не только модой, но сплошь и рядом насущной потребностью. Это было вполне естественно опять-таки в силу условий полицейского режима, жестокими рогатками стеснявшего человеческую мысль, единственный выход которой оставался в чтении. Отсюда — особенная тяга к запрещенной книге, интерес к которой зиждился не только на обыкновенном любопытстве, но и на стремлении чужими устами высказать свои сокровенные тревожные мысли, свои сомнения.

Неудивительно, что книгу Кюстина прочли все, вплоть до сыновей Фамусовых и маниловых. «Я не знаю ни одного дома, порядочно содержимого, где бы не было сочинения Кюстина о России», — вспоминал