Контактная импровизация - Александра Романова

– Неужели у тебя тушь на ресницах?

Паша загадочно закатывает глаза, демонстрируя полное пренебрежение ко всем этим женским уловкам: мол, что там тушь, какая ерунда. Но меня не обманешь.

– Кто он?

– А чаю мне дадут? – кокетливо изгибаясь под острыми углами, интересуется Павлина.

Принесенная коробка распотрошена на весь стол, в ней пушистый и не успевший окончательно простыть от февральского ветра пирог с капустой. Пашка забирается с ногами на стул и раскачивается, наблюдая, как я шаманю вокруг чайника и чашек.

– Рассказывай, – глядя со значением прямо в Пашины глаза, умоляю я.

– Это практически то, о чем мечтала ты, и это то, о чем давно мечтала я, – она держит паузу. – Я получила грант на работу и учебу в Америке. На целый год.

От расстройства мне хочется насыпать себе вместо заварки яду. Не только сюжет потерян, от меня ускользает практически последний друг.

– Дорогая, но ты же только что защитилась, стала целым настоящим доцентом, – неубедительно цепляюсь за факты и с каждым словом становлюсь все ближе к одиночеству.

– Это всего на год, не плачь.

Я не плачу.

– А мама уже знает?

– Пока нет, ей я скажу в последний момент, но думаю, что она больше обрадуется, чем расстроится. Она давно мечтала, чтобы меня признало мировое сообщество.

– Прости, я не совсем поняла или к признанию данный грант имеет сомнительное отношение? – комментарии дальше не требуются.

Наши родители с самого нашего детства верили в великое будущее своих детей. Это будущее непременно должно было состояться в мировом масштабе, а значит, Пашин отъезд – это необходимая жертва в глазах Анны Николаевны, она приблизит ее гениальную дочь к вселенской славе.

– А город какой?

– О, Сань, думаю, что об этом городе ты услышишь впервые, как и я. Это некий Хантингдон в некоем штате Пенсильвания.

– Боже…

Америка представлялась мне после невразумитальных уроков географии и ультрадинамичных голливудских сказок страной, где есть два города: Нью-Йорк и Лос-Анджелес, а между ними скучно-декоративный Вашингтон. Остальное пространство было глобальным национальным парком с каньонами, индейцами, медведями гризли и прочими приключенческими забавами. Что будет делать моя замечательная Пашка в городе, которого на моей внутренней карте нет, я не могу и не хочу представлять. Страна, уничтожившая мою такую счастливую пионерскую жизнь, лишившая меня возможности считать Таллин своим городом, а Казахстан пригородом Сибири, теперь хочет отобрать лучшую подругу.

– Не надо мировой скорби, там есть Интернет, и мы видимся не так часто, чтобы не пережить годовую разлуку, – Паша утишает меня, одновременно прислушиваясь к внутренним ощущениям. По-моему, она испытывает протяженное и сладковато-липкое счастье. А теперь надо собраться и порадоваться за нее.

Еще немного чаю выпью и начну радоваться. Саша, быстро начинай радоваться!

– Хорошо… – выдавливаю из себя самую положительную реакцию. На которую способна.

– Ну не конец же света!

– А, между прочим, обещают этот самый конец в 2012-ом, и ты проведешь без меня, может быть, самый последний год. И вернешься, когда все закончится, и получится…

– Только без апокалипсической чуши, дорогая, только вот не надо про майя, про небо на землю и дожди из лягушек. Это такой шанс вырваться из постоянной рутины, бросить дурную кафедру, не видеть студентов, которые каждый раз делают мне одолжение в виде перевода, а на самом деле это я им делаю огромное одолжение, что продолжаю их учить. Саша, целых десять месяцев я буду жить как нормальный человек, одна, сама принимать решения, сама развиваться. Я наконец пойму, как это – быть преподавателем. И язык, конечно…

– Ты блестяще знаешь язык, – наотмашь льщу я, точно зная, что каждое ее слово образец тихой правды.

Хороший день, знаковый. Мне подарили вполне реальный повод для расстройства, и виртуальные можно позабыть. У меня были три школьные подруги, которые, яростно любя меня, не очень переваривали друг друга. Это была не слишком устойчивая конструкция, которая без меня практически не существовала, а значит, была реальностью лишь в моей системе координат. И вот сначала в Москву уехала Инна, чтобы обрубить все питерские веревки и канаты и вырастить на столичной почве совершенно новую личность, которая к моей родной Инне отношения практически не имела. Мы встречались редко, но разговоры наши имели некоторые ностальгический налет, когда и я, и она обращались к собеседнику из прошлого, которого помнили и любили. А в настоящем были уже совсем другие люди, и страх не узнать и не понять оберегал однажды выстроенную и хрупкую конструкцию. Это была, конечно, в некотором роде дружба, но не требующая ничего, кроме памяти.

Нина уехала сначала в Хельсинки, потом в Париж, наверное, следующим местом назначения будет Гонконг или Сингапур, а может, Токио – она не знает. И вопросы про «как дела» стали абсолютно бессмысленными, так как мы обе потеряли представление о жизни друг друга.

И вот теперь Пашка. Уедет на целый год, а потом полюбит кого-нибудь совершенно американского и останется там навсегда. А я буду здесь совершенно одна, буду ходить по нашим улицам, в наши кафешки, буду думать наши мысли, то есть стану памятником тому, что было. Как Баба-яга. Историки разобрались, что она произошла от оставленной на древнем поселении никому не нужной женщины, которая умерла в своем срубе на сваях, а путники пугались торчащих из дверей костяных ног…

– Алло, Сашка, ты здесь? – Паша с тревогой всматривается в мои полные слез глаза. Читаю на ее лице благодарное потрясение от моей тоски. Вот, мой абсолютный эгоизм кому-то показался высшим проявлением любви. – Давай пойдем куда-нибудь, посидим, напьемся… Ты пойми, я же совершенно не сейчас уезжаю, а только летом!

– То есть я еще успею привыкнуть? Или у меня есть хороший шанс начать тебя ненавидеть до отъезда?

– Вот это явно лишнее. Я тебя так огорошила своей новостью, что не поинтересовалась, что тебя вогнало в такую тоску, – Пашу почти не видно за громадной оранжевой кружкой, и голос звучит измененно, словно из пещеры. Наверное, она растрогалась и немного всплакнула. Слезы проливают не только уездные дамы.

– Все довольно просто. От меня практически требуют новую книжку, прямо выламывают руки, а я заглядываю в себя и вижу только то, что ничего не вижу.

– А как было с первыми? – первых было две, Паша помнит, как с ними было, но нам нужно о чем-то сейчас говорить, и мы говорим. Не реветь же весь вечер на два голоса.

– Первая появилась от ярости, ты же помнишь, как меня взбесили театральные люди, театральная система и театральный бред. Меня так трясло, что я за месяц написала жутко ядовитый текст, ядовитее не бывает.

– И все умерли, – пирог несколько заглушает слова, но хищное выражение моей нежной подруги подчеркивает ее радость по поводу смерти всех деятелей театра. Последним ее аморальным красавцем был солист балетной труппы, так что с театром у нее свои счеты.

– У меня даже не возникало тогда проблемы, о чем писать – все выливалось, нет, все вырывалось из меня, словно я гнойники удаляю…

– Фуууу, – физиологизмы Пашку тревожат, она существо хрупкое, к натурализму и жизненности не приученное.

– А вторая книжка получилась просто сама по себе – это я так помечтала: а как бы мне хотелось жить. И вот тебе книжка. Вообще никакого напряжения только много-много радости и чуть-чуть грусти, потому что я всегда так мечтаю.

– Ну и третью так же напиши, помечтай ее о чем-нибудь.

– Да ты что! – таких банальностей я не могу себе позволить, это же безобразие! – То есть ты предлагаешь мне повториться? Да я ни разу в жизни ничего не сделала два раза!

– Не поняла, – она действительно не поняла. Не поняла в экзистенциальном смысле этого слова и даже зависла, как мой компьютер.

– У меня такой метод в жизни. У меня все может получиться только один раз, что угодно, но только однажды, поэтому я никогда не повторяюсь.

– Врешь, – уверенно, с точкой на конце отрубила Паша и, подчеркивая мое вранье, теперь демонстративно удаляется в туалет.

– Ни капли! – я кричу, чтобы она расслышала меня через толстую кирпичную стену и плотно закрытую дверь. – В творческом смысле я действительно не могу повторяться. Вот напишу одно стихотворение в каком-нибудь размере, оно получится, обязательно получится, даже может быть очень хорошим. Но второй раз ничего не выйдет. Это будет плохая перепевка первого, потому что идеи хватило только на единичный выстрел, – притомилась я кричать, тем более что ответов мне из туалета не приходит. Пойти, что ли, переодеться и действительно выйти на улицу, сесть в баре, провести бессмысленный вечер, пытаясь перекричать музыку…

– Никогда не повторяешься? – вернулась Паша, переварившая мое заявление. – Хорошо, допустим, тогда почему ты до сих пор пишешь картины?