STIGMATA - Л. Кобылинский

 3. Плавающими по воздуху!..»

   (Коран, Глава LXXIX)

Гонец воздушный, страж дозорный,

как черный лебедь в лоне вод,

поникнув взором, Ангел черный

творит задумчивый полет.

Весь тишина и созерцанье,

весь изваянье на лету,

он пьет холодных звезд мерцанье,

проливши крылья в пустоту.

В бесстрастном содроганье крылий —

тысячелетия тоски,

и черных лилий лепестки

роняют искры звездной пыли.

Две пролегают борозды

вослед посланнику Востока,

и два его огромных ока,

как две угасшие звезды.

Испепелен стрелой Господней,

как опрокинутый орел,

он в мертвый сумрак Преисподней

роняет черный ореол.

Так вечно скорбный, вечно пленный

он вечно падать осужден

за то, что в бездну взор мгновенный

единый раз повергнул он.

С тех пор, отторгнутый до срока,

один он бродит ниже звезд,

недостижимо и высоко

над ним затеплен Южный Крест.

Но в полночь, в час туманно-лунный

он к нам нисходит, царь и тать,

чтоб лирой странной и бесструнной

сердца баюкать и пытать.

Пловец ночей, ступив на сушу.

он бьет крылами на лету,

без крика исторгает душу

и увлекает в пустоту.

И если вдруг душа застонет,

прильнувши к колыбели зла,

он, неподкупный, не преклонит

неумолимого чела.

ТАНГЕЙЗЕР НА ТУРНИРЕ

(Баллада)

Все бьется старая струна

на этой новой лире,

все песня прежняя слышна:

«Тангейзер на турнире».

Герольд трикраты протрубил,

и улыбнулась Дама,

Тангейзер весь — восторг и пыл,

вперед, вослед Вольфрама.

Копье, окрестясь с копьем, трещит,

нежнее взор Прекрасной,—

но что ж застыл, глядяся в щит,

наш рыцарь безучастный?

Уж кровь обильно пролита,

и строй разорван зыбкий...

Но манят, дразнят из щита

знакомые улыбки.

Еще труба на бой зовет,

но расступились стены.

пред ним Венеры тайный грот,

его зовут Сирены.

Очнувшись, целит он стрелу,

она стрелой Эрота

летит, пронизывая мглу,

в глубь розового грота.

Не дрогнул рыцарь,— верный меч

в его руках остался,

но острый меч не смеет сечь

и тирсом закачался.

От ужаса Тангейзер нем,

срывает, безрассудный,

он шлем с врага, но пышный шлем

стал раковиной чудной.

Поник Тангейзер головой:

«Спаси, святая Дева!..»

Но слышит вдруг: «эвой. эвой!»

знакомого напева.

И на коне, оторопев,

себя он видит в гроте,

средь хоровода легких дев

в вечерней позолоте.

Звучит все глуше медный рог,

и кони. словно тени,

и вот склонился он у ног

Венеры на колени.

Как дева, сладко плачет он,

и, как над спящим богом,

над морем всплыв, над ним Тритон

трубит загнутым рогом.

Любви справляя торжество,

весь грот благоухает,

поет Венера и в его

объятьях затихает.

Он молит облик дорогой,

он ловит волны света,

но предстает ему нагой

его Елизавета

Весь мир окутывает мгла,

но в этой мгле так сладко.

И сбросила его с седла

железная перчатка.

СФИНКС

Среди песков на камне гробовом,

как мумия, она простерлась строго,

окутана непостижимым сном;

в ногах Луна являла образ рога;

ее прищуренный, кошачий взор,

вперяясь ввысь, где звездная дорога

ведет за грань вселенной, был остер,

и глас ее, как лай, гремел сурово:

«Я в книге звезд прочла твой приговор;

умри во мне, и стану жить я снова,

бессмертный зверь и смертная жена,

тебе вручаю каменное слово;

я — мать пустыни, мне сестра —Луна,

кусок скалы, что ожил дивно лая,

я дух, кому грудь женщины дана,

беги меня,— твой мозг сгорит, пылая,

но тайну тайн не разрешит вовек,

дробя мне грудь, мои уста кусая,

пока сама тебе. о человек,

я не отдамся глыбой косно-серой,

чтоб звезды уклонили строгий бег.

чтоб были вдруг расторгнуты все меры!

Приди ко мне и оживи меня,

я тайна тайн, я сущность и химера.

К твоим устам из плоти и огня

я вдруг приближу каменные губы,

рыча, как зверь, как женщина, стеня,

я грудь твою сожму, вонзая зубы;

отдайся мне на гробовой плите,

и примешь сам ты облик сфинкса грубый!..»

Замолкла; взор кошачий в темноте

прожег мой взор, и вдруг душа ослепла.

Когда же день зажегся в высоте,

очнулся я, распавшись грудой пепла.

ЖЕНЩИНА С ВЕЕРОМ

(Картина Пикассо)

Свершен обряд заупокойный,

и трижды проклята она,

она торжественно-спокойна,

она во всем себе верна!

Весь чин суровый отреченья

она прослушала без слез,

хоть утолить ее мученья

не властны Роза и Христос...

Да! трижды тихо и упорно

ты вызов неба приняла,

и встала, кинув конус черный,

как женщина и башня зла.

Тебе твое паденье свято,

желанна лишь твоя стезя;

ты, если пала, без возврата,

и, если отдалась, то вся.

Одно: в аду или на небе?

Одно: альков или клобук?

Верховный или низший жребий?

Последний или первый круг?

Одно: весь грех иль подвиг целый?

вся Истина или вся Ложь?

Ты не пылаешь Розой Белой,

Ты Черной Розою цветешь.

Меж звезд, звездою б ты сияла,

но здесь, где изменяют сны,

ты, вечно-женственная, стала

наложницею Сатаны.

И вот, как черные ступени,

сердца влекущие в жерло,

геометрические тени

упали на твое чело.

Вот почему твой взор не может

нам в душу вечно не смотреть,

хоть этот веер не поможет

в тот час, как будем все гореть.

Глаза и губы ты сомкнула,

потупила тигриный взгляд,

но, если б на закат взглянула,

остановился бы закат.

И если б, сфинкса лаской муча,

его коснулась ты рукой,

как кошка, жмурясь и мяуча,

он вдруг пополз бы за тобой.

ВЕЛИКИЙ ИНКВИЗИТОР

Простой сутаною стан удлиняя тощий,

смиренный, сумрачный — он весь живые мощи,

лишь на его груди великолепный крест

сверкает пламенем холодных, мертвых звезд.

Остыв, сжигает он, бескровный, алчет крови,

и складка горькая легла на эти брови.

И на его святых, страдальческих чертах

печать избранника, отверженника страх;

ему, подвижнику, вручен на труд великий

огонь светильника святого Доминика,

и уготована божественная честь,—

он весь — спокойная, рассчитанная месть.

Плоть грешников казня, он голубя безгневней,

он Страшного Суда вершит прообраз древний.

И мановением державного жезла

он всю Вселенную испепелит дотла.

Хоть, мудрый, знает он, что враг Христа проклятый

наложит черные и на него стигматы,

и братии тысячи сжигая, знает он,

что много тысяч раз он будет сам сожжен.

Запечатлев в веках свой лик ужасной славой,

ждет с тайной радостью он свой конец кровавый.

И чтит в себе свой сан высокий палача

и дланью Господа подъятого бича.

Ступени алтаря отдав безумно трону,

он посохом подпер дрожащую корону,

но верный раб Христов, Господен верный пес

всех им исторгнутых он не залижет слез.

Он поборол в себе все страсти, все стихии,

песнь колыбельная его: «Ave Maria!..»

О, да, он был другим, над ним в часы скорбей

парили Ангелы и стаи голубей,

он знал блаженство слез и кроткой благостыни,

мир одиночества и голоса в пустыне,

когда ему весь мир казался мудро-прост,

когда вся жизнь была молитва, труд и пост.

И зароненные рукой Пречистой Девы

в его душе цвели нетленные посевы;

когда его простым словам внимали львы,

склонив мечтательно роскошные главы;

он пил, как влагу, звезд холодное мерцанье,

он ведал чистые восторги созерцанья.

Благословляя все, он, как Франциск Святой,

был обручен навек лишь с Дамой Нищетой.

И он вернулся к нам... С тех пор ему желанно

лишь «Откровение» Святого Иоанна.

И вот, отверженный, как новый Агасфер,

он в этот мир низвел огонь небесных сфер.

И вот за Бога мстя, он мстит, безумец, Богу,

пытаясь одолеть тревогою тревогу.

Но злые подвиги, как черных четок ряд

обвили грудь его, впиваются, горят.

Над ним поникнул Крест и в нем померкла Роза,

вокруг зиянье тьмы, дыхание мороза,

и день и ночь над ним безумствует набат

и разверзается неотвратимый Ад!..

ИЗРАИЛЮ

Люблю тебя, отверженный народ,