Кис-кис - Лидия Чарская

В Луизе она поднялась до творчества, до экстаза, который захватывает и полонит актрису не меньше зрителей. Этот последний успех ударил ей в голову, заполнил ее всю, отравляя все ее существо сладким ядом. Сальные выходки двух комиков, чмоканье ладошек антрепренером-рыбником, шпильки Кис-Кис, все это отошло от нее далеко, далеко… Они для нее не существовали… Существовала только сцена и рампа, делившая ее от этой волнующей толпы, королевой которой она входила на подмостки…

Она жила ролями, исступленно работая по ночам, репетируя «во всю» по утрам, не жалея ни голоса, ни нервов, преследуя одну цель — всецело отдаться страстно любимому делу.

— Надорвешься, детка! — говорила ей Гутькина, успевшая полюбить Ольгу за любовь к труду и светлую головку.

— Ничего, Анна Мироновна, — улыбалась она ей своим добрым, немного большим ртом, широко открывающим великолепные зубы, — ничего, вывезет!

И «вывозило», действительно…

В труппе не могли не признать ее таланта.

— Подрастет — нашумит, мамочка, — острил старший комик.

— Коли не зарвется, — добавил второй.

— А Максимка — то нажаривает. Страсть! Не отстает.

Горский действительно не отставал. Такого пылкого и восторженного юноши Фердинанда в N-ске еще не видели…

И красив же он был на диво в своем пудреном парике и белом щегольском мундире!

После последней картины, прошедшей сплошным захватывающе страстном дуэтом двух трогательно несчастных любовников, театр неистовствовал.

Ратмирова и Горский выходили кланяться в рампе, крепко держась за руки, чувствуя какую-то невидимую духовную связь, созданную им этой ревущей толпой.

Одурманенная успехом, Ольга видела тот же дурман, то же сознание торжества в глазах своего партнера и, не отдавая себе отчета, бессознательно, крепко, по-товарищески, пожала его руку.

Его глаза вспыхнули ярче.

— Спасибо, голубушка! — шепнул он ей и поцеловал за кулисами ее похолодевшие пальцы.

За что он благодарил ее, она не поняла. За это ли дружеское пожатие, или за игру, полную блеска и правды?

VI

На сцене шла суматоха. Помощник выбился из сил, бегая из одной уборной в другую. Резкий звонок звучал оглушительнее, чем когда-либо. Плотники в чистых рубахах, подвыпившие ради торжественности случая, бросались декорациями и ругались, как никогда.

В театре пахло бенефисом. Сам губернатор обещал почтить «театральную именинницу», вручая ей сотенную за ложу.

Уборная торжествующей Киски была битком набита. Здесь был и липкий, как сахар, белобрысый рецензент «Захолустья», и предводитель, и влюбленный Томилин, и наконец, сам Илья Исаевич, сиявший улыбкой и орденами.

Сама именинница в коротеньком платьице, уже готовая к 1-му действию, казалась прехорошенькой девочкой. Она и подделывалась под этот тон, играла глазками, наивничала и, в общем, была прелестна.

— Вы уж поддержите, господа! — по-детски складывая ручки, просила она.

— Ну, еще бы, божественная, мозоли нахлопаем.

— А подношения есть? — лукаво прищурилась Киска.

— Весь оркестр завален, чуть будку не сбили с места. Ванька и то жалуется, что ему лысину пробьют, — шутил «сам», довольный бенефисом.

— Ах, вы милый! — подпрыгнула она и сочно чмокнула его в самые губы.

— Раз! — засмеялся остановившийся на пороге Горский.

— Мамочка, нельзя. Отвернись, сахарный. Ведь случай-то такой! Ради случая можно.

— Да вы не беспокойтесь, Илья Исаевич, он не ревнует, — не совсем искренне засмеялась Танина.

— Ну-у?

— В примадонну врезался! Ей-Богу…

— Ну, это уж не годится — обижать Кисоньку, — нежно протянул председатель и шокированный и задетый в одно и то же время пикантной разнузданностью Кис-Кис.

— И не обидит, Вадим Павлович… Не заплачу: другие найдутся… «Новый поклонник его мне заменит, горе ему же, мне что ж за беда!» — лихо пропела Киска, играя разгоревшимися глазами.

— Браво! Браво! — вторили мужчины, окружившие эту маленькую, соблазнительную в своем задоре женщину.

Но Горский ничего не замечал, казалось…

Раздался 1-ый звонок. Он прошел в уборную Ратмировой…

— Ольга Павловна, можно?

— Входите.

Она сидела у зеркала, тоже готовая к выходу с ролью в руках.

Он окинул ее опытным взглядом и тотчас же понял, что такая, как она, чистая и хорошая, для роли не годится.

— Что, не то? — угадав его мысль, спросила она тревожно.

— Не то, голубушка. Перцу в вас нет, — сознался он чистосердечно.

— Чего?

— Перцу!

Он засмеялась.

— Это как у Таниной?

— Как у Таниной.

— И непоправимо?

— Вы не рассердитесь, если я предложу вам выпить для храбрости и удали.

— Нет, не рассержусь. И вы думаете, это поможет?

— Попробуем.

Он крикнул проходившего бутафора, приказав ему принести в уборную бутылку шампанского.

Первый же бокал ударил ей в голову. Она не привыкла пить.

— Противно? — засмеялся он, видя, как забавно морщит она свой тонкий носик.

— Нет, ничего… Только вся роль из головы выскочила.

— Это только до выхода. На сцене заговорите. И что у вас за скверная привычка, барышня, зубрить роли в зубрежку? — сказал он и взял ее за руку.

— Что поделаешь, — школа! — как то виновато улыбнулась она и руки не отдернула против обыкновения.

Они помолчали.

В уборную заглянули две маленькие актрисы на «выходные» роли, хихикнули и скрылись.

И вдруг весь страх Ольги прошел и заменился каким-то необузданным весельем. В голове шумело. Горский — такой красивый с темной, замечательно шедшей к нему «наклейкой» и в светлом паре — ей ужасно нравился сегодня. И потом он так откровенно любовался ею.

Его горячий взгляд, обнимающий ее фигуру и смущал, и радовал ее.

— Какой вы интересный, — созналась она, краснея.

— Грим удачен, — постарался бросить он возможно равнодушнее, но голос его дрогнул.

— Как странно, — говорила она после второго бокала, заставившего ярко заискриться ее темные глаза: — вы Макс в жизни и Макс на сцене. Это ужасно удобно.

— Для кого удобно?

— Для партнерш. Для Елены Александровны… для меня…

— Для Елены, может быть… но не для вас… Что я вам…

И он сильнее сжал ее руку.

— Послушайте… — слабо сопротивлялась она, — я хочу еще, — и потянулась к бутылке.

— Нет, довольно… А то у вас кафешантанная звездочка вместо Лидии выйдет, — засмеялся он, удерживая ее руку и вдруг неожиданно притянул ее к себе и быстро впился в ее полуоткрытый влажный рот.

Ратмирова не вскрикнула… не протестовала. Она так и замерла, невольно прижимаясь к нему и затуманенными глазами смотрела снизу вверх, в его нестерпимо заблестевшие зрачки.

— На сцену… на сцену! — где то очень близко от уборной раздался хриплый голос режиссера.

Это была не игра, не исполнение, а сплошное торжество женщины над нервами толпы. Горячие, вакхические взгляды, горячие улыбки, нега, разлитая в мерцающих глазах, влажные губы, на которых, казалось, еще чувствовались поцелуи Горского, захватили толпу… Бьющий через край задор и вызывающая смелость, проходившие через всю роль, сделали Ратмирову неузнаваемой.

Она была бесподобна. Она превзошла и Макса Горского, и изо всех сил старавшуюся Киску и оставила их далеко за собой.

Киске не повезло…

Правда, театр был набит сверху до низу по утроенным бенефисным ценам, после каждого акта через оркестр передавались бесчисленные ящики и корзины, усердная молодежь не жалела рук, встречая бенефициантку и голосом, в котором не осталось ничего человеческого, выла имя Таниной, но Киска была слишком умная женщина, чтобы не понять, что пальма первенства осталась не за ней.

К тому же от нее не ускользнуло что-то неуловимо новое в отношениях Ратмировой и Макса. Она ходила заметно побледневшая под румянами с дрожащими губами и выжидала.

Впереди был 4–1 акт, решавший победу…

Вряд ли и более наблюдательная, чем N-ская публика могла заметить глухую борьбу двух актрис, двух соперниц, двух женщин.

Лелечка — Танина отвоевывала от Лидии — Ратмировой своего любовника.

Борьба из жизни перешагнула рампу, перешла на сцену и била здесь ключом, найдя в этих двух ролях прекрасное применение.

Обе горели, дрожали, волновались, обе бледные и ненавидящие, забыв весь мир, толпу и театр.

Они точно проснулись обе, когда занавес упал под оглушительный гул зрительной залы. Их вызывали одинаково горячо, дружно… Но Киска почувствовала победу Ольги, почти неуловимую для других, но понятную для нее.

— Две медведицы в одной берлоге не уживутся, — твердила Кис-Кис ошалевшему от неожиданности Петрову. — Рвите мой контракт — я уезжаю.