Танцующий детектив - Уильям Айриш

По его глазам я поняла все. Пожалуй, из меня вышел бы детектив, потому что все остальное я сообразила, заметив только, как у него забегали глаза.

Он не замечал, что я за ним слежу, иначе не выдал бы себя этим бегающим взглядом. Сначала его глаза остановились на маленьком переносном патефоне, который стоял на тумбочке. Этот патефон с бамбуковыми иглами можно было слушать даже поздно ночью, совсем тихонько, чтобы не мешать соседям. Крышка была поднята, и я заметила, что игла полурасщеплена, словно работала всю ночь без остановки.

Потом его взгляд остановился на куске бумаги. На нем валялось около десятка новеньких блестящих десятицентовиков, и я подумала, что они там лежат как вещественные доказательства. На некоторых монетках были маленькие бурые пятнышки. Потом, наконец, глаза его скользнули на ковер, который местами выглядел каким-то притоптанным, как будто по нему таскали что-то тяжелое и беспомощное.

Я схватилась за голову и снова чуть не упала в обморок.

Казалось, меня вырвет, но все обошлось, и еще не договорив, я поняла, что это правда.

— Вы что… вы думаете, что этот идиот танцевал с ней, когда она уже умерла? И что за каждый танец платил десятицентовиком, каждый раз, когда заводил патефон, — и каждый раз тыкал ее ножом?

Никакого ножа там уже не было; его или унес с собой убийца, или отправили снимать отпечатки пальцев, но я уже знала, что все так и было. Стоило мне подумать о том, что здесь творилось, стоило представить этот танец с телом Джулии… Я знала только, что хочу убежать отсюда, убежать на улицу, что не смогу здесь оставаться, иначе просто спячу. Но перед тем, как сбежать с Ником, который поддерживал меня под локоть, я не выдержала и посмотрела на этикетку пластинки: «Бедняга мотылек…»

И прежде чем выскочить за дверь, я сказала:

— Эту пластинку поставила не она. Она ее не любила, называла «сладкими соплями». Помню, я как-то была у нее и завела эту вещь, так она выключила патефон и сказала, что с нее хватит, и хотела ее разбить, но я остановила. Она была сыта мужчинами и всеми этими телячьими нежностям по горло, а такую приторную муть вообще не выносила. Ручаюсь, она ее не покупала; все эти пластинки шли вместе с патефоном — мы его купили с рук.

— Значит, это его любимый шлягер? Только вряд ли нам это поможет. Если она терпеть не могла эту пластинку, значит, держала где-то внизу, а не на виду. Значит, он долго копался, чтобы найти музыку по своему вкусу.

— И при этом держал ее в объятиях! Мертвую!

Эта мысль была самой невыносимой, хуже всего остального ужаса. Мы медленно шли по лестнице, и вдруг мне показалось, что я лечу прямо в подвал. Рука Ника крепко обхватила меня, и я тут же сомлела «на бис». Впервые в жизни меня не смутило, что я рухнула в объятия постороннего мужчины.

Когда я снова начала что-то соображать, он все еще поддерживал меня, правда уже у стойки маленького ночного кафе, и протягивал к моим губам чашку с кофе.

— Как дела, Джинджер? — спросил он.

— Отлично, — ответила я и залила этим кофе свою последнюю юбку. — А у вас, Ник?

На этом обмене любезностями для меня и закончилась ночь убийства Джулии Беннет.

На следующий вечер я чувствовала себя в заведении чертовски одиноко. Пришла я поздно, усталая и непричесанная, но Марино впервые оставил меня в покое. Возможно, у него тоже было сердце.

— Джинджер, — сказал он мне, когда я проходила мимо, — никому ни слова о том, что случилось вчера. Если вас спросят, вы о полицейских ничего не знаете. Не погубите мне бизнес.

Дирижер Дюк поймал меня по дороге в раздевалку.

— Эй, я тут слышал, тебя вчера ночью забрали, — начал подшучивать он.

— Никто меня никуда не забирал, милочка! — отрезала я.

Мне осточертели его шуточки и маникюр, и волосы до плеч, потому я так и сказала.

В раздевалке мне еще больше не хватало бедняжки Джулии, потому что когда вокруг толпа людей, оркестр и музыка, все бурлит и жизнь бьет ключем. Но когда я пудрила нос перед зеркалом, то все время ловила себя на мысли, что она рядом. На вешалке для платьев все еще было написано чернилами ее имя.

Старуха Хендерсон источала сочувствие и давала столько советов, что невозможно было сосредоточиться. Вместо обычного одного бульварного листка она сегодня купила целых два и выучила их наизусть, слово в слово. Наклоняясь ко всем девицам по очереди, она жужжала им в уши:

— А когда ее нашли, на каждом глазу у нее лежало по десятицентовику, третий — на губах, и в каждую руку он сунул по одному и сжал ей кулаки, представляете? Слышали вы что-нибудь подобное! Господи, он, видно, охотится на женщин, как черт из пекла!

Я распахнула дверь настежь, поддала ей ногой пониже спины и вышвырнула вон. Последние двадцать лет она вряд ли передвигалась с подобной скоростью. Остальные девушки только переглянулись, как будто говоря: «Во дает!»

— Живей, живей, в зал, в зал! За что я вам плачу? — заорал Марино за дверью.

Из гадюшника донеслось треньканье оркестра, мы выстроились гуськом, как арестантки, и еще один кошмарный вечер начался.

Я вернулась в раздевалку в десятом перерыве, как раз после «У тебя нет замка, милый», чтобы на минутку скинуть туфли и сделать пару глотков. Дух Джулии был еще здесь, все еще звучали в ушах ее слова, сказанные позапрошлой ночью:

— Прикрой меня, Джин! Я должна на минутку сбежать от этой бетономешалки! Мне от него уже дурно. Он шагает так, словно разбегается для прыжка в длину. Я уже чуть не заорала: «Давай, парень, когда же ты прыгнешь?»

— Что у тебя с рукой? Танцевала на крыше?

— Это он меня так ведет. Вывернет ладонь и хвать ее своими клещами! Вот, смотри! Чуть не сломал запястье. Смотри, что он наделал своим перстнем!

И показала мне синяк величиной с вишню.

И теперь, сидя в этой мрачной берлоге, я подумала:

«Это был тот самый тип! Тот, что с ней танцевал. Как же я его не разглядела! Как же Джулия его мне не показала! Если ему нравилось причинять ей боль, когда она еще была жива, какой же он ловил кайф, когда резал ее уже убитую!»

Сигарета вдруг запахла паленым сеном, я швырнула ее в угол и вылетела из раздевалки, чтобы вернуться к людям.

Кто-то сунул мне в руку билет, и я оторвала купон, не поднимая глаз. Только в другом конце зала у моего уха раздался знакомый голос:

— Как дела, Джинджер?

Я подняла глаза и обомлела, когда увидела, кто мой партнер.

— Что вы тут делаете?

— Я здесь по службе, — ответил Ник.

На меня дохнуло смертью, и я содрогнулась.

— Вы думаете, он явится снова? После того, что сотворил?

— Это «убийца с танцев», — сказал Ник. — Он уже убил Салли Арнольд и Фридерикс, обе из вашего заведения, а в промежутке прикончил еще одну девицу в Чикаго. Отпечатки пальцев на патефоне и пластинках у Джулии Беннет совпадают с отпечатками по тем двум делам, а в третьем случае никаких отпечатков не нашли, но у девицы в кулаке был десятицентовик. Рано или поздно этот маньяк убьет снова. В каждом танцзале по всему городу с сегодняшнего вечера будет наш человек. И мы не уйдем, пока он не появится.

— Откуда вы знаете, как он выглядит? — спросила я.

Мы сделали несколько па, прежде чем он недовольно буркнул:

— Как раз этого мы не знаем, в том все и дело. Как отличишь его в толпе? Но я знаю, что нам не будет покоя, пока мы его не схватим.

Я сказала:

— Он был здесь, танцевал с ней в ту ночь, когда это случилось — голову даю на отсечение!

Я даже слегка прижалась к нему — Господи, я, которая всех и каждого держала на дистанции! И тут же выложила ему, как этот тип сделал ей синяк, как выкручивал ей руку, и как странно танцевал.

— Ну, это уже что-то, — обрадовался он, оставил меня стоять, как дуру, и пошел звонить. Правда, на следующий танец он за мной вернулся и сказал:

— Точно, с ней танцевал именно он. На ее руке нашли свежий синяк, выдавленный перстнем, чуть в стороне от первого — того уже почти не видно. Но второй синяк появился уже после смерти, потому и сохранился — на коже мертвеца остается даже след булавочного укола. Шеф мне сказал, что этот слабый отпечаток залили воском и сфотографировали через лупу. И теперь мы знаем, какой у него перстень: с печаткой в виде щита с двумя маленькими камушками, один в правом верхнем углу, другой в левом нижнем.

— На нем была монограмма, — выдохнула я.

— Нет, не было, но мы знаем кое-что получше. Этот перстень он не может снять, разве что распилит его у ювелира. А это он сделать побоится. То, что перстень так глубоко врезался в руку Джулии, доказывает — убийца не может его снять, он врос в палец. Иначе перстень мог бы шевелиться и при нажиме этот чертов щит хоть немного, но провернулся бы.

Он наступил мне на ногу и продолжал:

— Итак, мы знаем, как он танцует, знаем, что любит «Беднягу мотылька» и знаем, какой у него перстень. И еще знаем, что рано или поздно он вернется.