Корона скифа (сборник) - Борис Климычев

Вот что удалось ему, в конце концов, прочитать:

«Я попал в плен не по малодушию или слабости. Я был тяжело ранен и потерял сознание. Видит Бог, я предпочел бы смерть позорному плену. Но так вышло, в плену было много наших генералов. Нас тогда называли воинами-каролинцами. Сначала мы жили в городе Казани. Я опишу его когда-нибудь после…

После попытки мятежа в Казани русское правительство выслало пленных в суровую, отдаленную страну — Сиберию, или иначе — Сибирь. Около пяти тысяч шведов оказалось в Тобольске, но вскоре русские сочли это опасным, в городе были оружейные и пороховые склады. И вот в 1714 году шведов разделили на небольшие партии и развезли по разным поселениям. Тогда я и попал в Томск.

Что сказать об этом городе? Это столица Сиберии. Тут большой торг, много церквей, а мы, шведы, имели молельный дом и лютеранское кладбище.

Много рыбы, зверя, маленьких, но выносливых лошадок. Удивительные леса! Единственно, чего здесь не хватало — женщин. Из-за них возникали тут частые ссоры и драки, но и об этом я напишу потом. Скажу только, что даже Петр Первый, царь Руссии, прослышал о том, что нам жить тоскливо и прислал в Томск музыкальные инструменты, целый оркестр, чтобы мы могли услаждать свои души…

Главное в том, что случилось со мной, когда я попал в экспедицию Мессершмидта. Мы были в диких степях, и я с отрядом забрел в страну гор и ручьев, где, говорят, куда лопатой ни ткни, — наткнешься на золото. Трое из нас отстали и заблудились, в том числе и я. Ночевали у горных ручьев и ели ягоду. Тут и набрели мы на древний курган.

Раскопали ход и попали в усыпальницу каролуса скифов. Он лежал в отделанной бронзовыми пластинами деревянной гробнице. Это — есть сводчатая камера из лиственничных бревен.

Когда стали отрывать пластины, на миг показалось, что он восстал во гневе. Вроде бы лицо исказилось. Может, так тени упали от факела. На его лбу была диадема из кожи и золота, отделанная крупными рубинами. Состарившиеся, потускневшие камни.

Но вдруг возникла тень с мечом в руке. Она словно грозила нам. Но тень быстро исчезла, и мы засомневались: не был ли это просто утренний туман?

Один из нас, Иохим Ювениус, был священником. Он читал молитвы и произнес речь. Он сказал, что мы тоже воины, но унижены теперь. И хотим бежать из неволи. Золото и драгоценные камни нам помогут…

И мы взяли скифскую корону. И дух в пути не тревожил нас и позволил найти обратную дорогу.

Мы же свою добычу тайно привезли в Томск. Зашли через подземный ход к старому подземному колодцу в круглом древнем острожке, Барбакане. Зарыли сию корону. Думали вернуться к кладу, когда станем уезжать.

Но вскоре мы невольно вспомнили о духе. Он до отъезда не давал нам покоя. Когда собирались мы на свое масонское собрание в подземелье и занимали 12 стульев, дух садился на тринадцатый и грозно сверкал очами. А однажды вдруг у нас в этом подземелье погасли факелы и свечи, и дух сказал голосом, словно дерево скрипело: “Эту корону отсюда смогут увезти лишь ваши потомки через сто тридцать лет. Ослушаетесь, весь род ваш вымрет в одночасье!”»

Вот и не посмели мы тогда драгоценную диадему вывезти. Нарисовали в нашем подвале на столе план, на него надо наложить эту бронзовую пластину.

Если пластинку-оленя положить так, чтобы контур совпал с изгибами рек Ушайки и Томи, то точка-глаз оленя укажет место.

В 1721 году русский царь Петр Первый заключил Ништадский договор о мире, по которому мы могли вернуться домой. И я привез домой эту пластину.

Мой далекий потомок, кто бы ты ни был, говорю тебе через сто тридцать лет! Возьми пластину оленя и поезжай. Дом наш в Томске возле шведского кладбища сложен из прочного камня на двести лет! Стол в подвале вырублен из горной породы, план на нем начертан зубилом. Ты найдешь наш клад и будешь счастлив. Аминь!

Иоганн Филипп фон Страленберг. 17 генваря 1730 года».

 Монтевистка

«Кляку замочили! Теперь до меня добираются, надо их опередить», — в какую-то долю секунды пронеслась мысль в хмельной голове Шершпинского.

Он приказал дворецкому выгнать цыган, запереть все двери, возле каждой двери за портьерами поставить по мужику с топором или сечкой. В нижнем этаже затворили бы ставни. За верхними окнами пусть горничные смотрят, чтобы никто не влез. Сам Роман Станиславович быстренько шмыгнул в свой кабинет, взял два заряженных пистолета, спрятал их под сюртуком и прошел в зимний сад.

Он подошел к двери, за которой укрылись Анелька и этот красавчик судейского племени. Шершпинский взял садовую склянку, большую такую воронку, через которую переливали разные жидкие удобрения, прислонил склянку к двери, прильнув к склянке ухом. Это было — словно докторская слухательная трубка, только еще эффектнее. Каждый шорох за дверью в банке отдавался, как гром.

— Солнышко закатилось? — с капризным чертиком в голосе произнесла Анелька. — Зимой так редко светит солнышко. А я только кнопок и застежек две дюжины отстегнула… Эти парижские одежки, будь они прокляты!.. И холод дует в окно, и небо за шторой зимнее, темное…

Все стихло. Через какое-то время вновь затараторила Анелька:

— Ага! Солнышко все же встает, горячее, розовое! Утро разгорается!

Шершпинский отнял склянку от двери и прошел к двери другого кабинета, где находились Бутков и Ядвига. «Черт бы все побрал! — подумал Шершпинский. — Действительно. Зима. И порадуешься первому лучу в окне, а он тут же исчезнет, как счастье. А его жизнь могла быть другой! Солнечной! Ему светили какие-нибудь италианские дворцы. Неужто он должен будет весь остаток провести в той гнусной яме, в которую его так неожиданно спихнули? За что?»

За дверью послышался голос Ядвиги:

— Ты спрашиваешь, почему меня к тебе не ревнует муж? Но ты только думаешь, что находишься с Ядвигой, а на самом деле ты теперь — с Анелькой, с незамужней женщиной!

— Но, дорогая, тогда, выходит, с замужней Ядвигой спит теперь Герман Густавович…

— Ничего не значит… Есть еще третья сестра, и она точно похожа на нас… Но мы вам об этом не говорили нарочно…

Шершпинский осторожно постучал.

— Какого черта? — раздраженно спросила Ядвига.

— Федора Алексеевича — по срочному делу! — тихим голосом сказал в щелку Шершпинский.

За дверью недовольно пробормотали. Потом был шепот, шелест. Потом раздались шаги. На пороге показался взъерошенный и бледный Бутков. Он устало дышал, глаза смотрели воспаленно.

— Прошу прощения, млс-с-с-тдарь, — изогнувшись в поклоне, полушепотом сказал Шершпинский. — Только считая своим долгом обезопасить важных особ… Мне сейчас точно донесли, что недруги мои добились клеветами своими внимания полиции. И сегодня может быть проверка, и я не хотел бы ставить таких людей, как вы, в сомнение. Полиция не может найти здесь ничего предосудительного и тем не менее… Впоследствии я всегда счастлив буду видеть вас своими гостями.