Крючок для пираньи - Александр Бушков

— Ничего себе обращеньице со столичной журналисткой, да еще вдобавок сексуально раскрепощенной, — грустно протянула Света, но послушно вытащила из яркой сумки разномастные свертки и принялась накрывать импровизированный стол на чемодане.

Мазур без особой охоты взялся за бутерброд с отечественной ветчиной. Он нисколько не чувствовал себя чужаком, видел, что народец подобрался опытный, приученный с ходу наводить мосты, притираться в сжатые сроки к незнакомым напарникам, — но все равно некая внутренняя зажатость имела место, глупо ожидать другого…

— Причавкивать надо, Шишкодремов, — сказал Кацуба совершенно серьезно. — Ты же стебаная штабная крыса, фаворит, мать твою, тебе положено причавкивать, а то и рот рукой вытереть…

— Я, во-первых, все же флотский, а во-вторых — питерский, — ответил Шишкодремов столь же серьезно.

— Ну и что? — пожал плечами Кацуба. — Ты поехал в дикие края, там, далеко от столицы, твоя сущность наружу и выпирает… к чему перед туземцами манерничать? Чваниться надо… Ты у нас — одноклеточное, на тебя интеллигенты должны смотреть, как на пустое место…

Шишкодремов молча опустил ресницы и в самом деле пару раз причавкнул с невероятно самодовольным видом.

— Вот-вот, — одобрил Кацуба. — Ладонью пасть вытирать — это и вправду перебор, а если мякотью большого пальца, небрежненько так, — получится самое то… Микушевич, тебя это не касается, ты у нас мужик обстоятельный, из породы жилистых расейских первопроходцев, тебе должна быть присуща этакая крестьянская воспитанность…

— А крошки со стола в ладонь сметать? — поинтересовался Мазур без особой задиристости.

— Не стоит, — сказал Кацуба. — Получится опять-таки перебор… Ты как-никак кандидат наук, не забыл? Не беспокойся, совершенно точно известно, что на собрата по профессии тебя не вынесет, нет там твоих собратьев, слава Аллаху… — Он глянул на часы. — Ерунда осталась, скоро на посадку пойдем… Микушевич, вопросы есть? Или догадки хотя бы? На физиономии написано, что есть догадки… Валяй, не стесняйся.

— Как агент я вам совершенно не нужен, — сказал Мазур, стараясь тщательно подбирать слова. — Не моя стихия, у вас наверняка есть специалисты… Вася не притворяется, он и в самом деле толковый ныряльщик — ч и с т ы й ныряльщик, подводного боя не знает. Уж тут-то у меня глаз наметан. Учитывая некоторые детали иных тренировок… В общем, у меня такое впечатление, что Васе предстоит куда-то нырять, а мне предстоит надзирать, чтобы его не обидели.

— Видали, какого я к вам орла присовокупил? — спросил Кацуба так гордо, словно это он раскопал Мазура, губившего таланты где-то в глуши. — Просекает с ходу… Ладно, что тебя томить, старина Микушевич. Примерно так оно и будет обстоять. Если работать все же придется. Есть крохотная, зыбкая вероятность, что мы летим впустую. Могут нам в аэропорту назначения заявить: ребята, прилетели зря, все уладилось и без вас, так что получайте в виде компенсации по осетру и отправляйтесь себе восвояси… Осетры там, говорят, знатные. Сам я не бывал, а ребята летали… Только я, господа и дамы, пессимист по натуре. И плохо верю в такие милости судьбы. А посему заранее настраивайтесь на работу…

Самолет ощутимо клюнул носом, «заснеженная равнина» за иллюминатором качнулась, и пол на мгновение ушел из-под ног.

— Ага, — сказал Кацуба. — На снижение идет. Доедайте, время есть, долго будем с горки катиться… Инструктаж, если что, — в аэропорту.

«Интересные дела, — подумал Мазур, вытирая пальцы носовым платком. — Выходит, все остальные тоже представления не имеют, чем им за Полярным кругом предстоит заниматься. Мелочи, но на душе приятнее — оказывается, он не новичок, от которого секретят то, что доверено «стареньким», он в равном положении с остальными. Сразу видно, что и прочие сидят, как на иголках, вертятся у них на языке вполне закономерные вопросы…»

Уши слегка заложило — самолет пошел вниз еще круче, словно собирался бомбить с пикирования, потом его швырнуло, и снова…

— Пристегнитесь, орлы, — сказал Кацуба. — Тут, бают, сплошные ухабы… — Он пересел поближе к Мазуру и тихонько, чтобы не слышали остальные, поинтересовался: — Как настроение? Не особенно пессимистическое?

— А почему оно должно быть пессимистическим? — пожал плечами Мазур.

— Ну, мало ли… Вдруг тебе жутко унизительным кажется подчиняться майору…

— Мне всегда жутко унизительным было подчиняться дураку, — сказал Мазур.

— Что, случалось?

— А то нет. Мы в армии, майор, или где?

— Я похож на дурака?

— Что-то не замечал.

— Значит, повоюем, — удовлетворенно сощурился Кацуба. — А может, и воевать не придется — смотря что скажут… Знаешь, полковник, рассказывал мне один деятель, который занимался Китаем… У желтых, видишь ли, слово «кризис» состоит из двух иероглифов: «опасность» и «шанс». Точно тебе говорю, он слово офицера давал, что не шутит. Мне такие аллегории отчего-то нравятся… Ну, все, — он глянул в иллюминатор, за которым ощутимо потемнело (это самолет нырнул в плотные облака), — нет больше майоров и полковников, настроились на вдумчивую работу…

Облака остались выше, только плавали кое-где редкие мутно-белые клочья. Внизу, насколько хватало взгляда, тянулись буро-зеленоватые равнины, там и сям бугрившиеся длинными полосами. Ртутно отсверкивали озера — их было много, очень много. И никакого океана Мазур не высмотрел, как ни вертел головой, таращась то в правый иллюминатор, то в левый.

— До Тиксона еще километров сорок катить, — сказал Кацуба, прямо-таки угадав его мысли, — там тебе и все удобства, и работы невпроворот… Если будет работа.

Глава вторая

Там, на море-окияне…

Облачайтесь, соколы мои, — сказал Кацуба. — Тут хоть и лето, а погоды стоят отнюдь не тропические…

Из кабины вышел летчик, не глядя на них, протопал в хвост и опустил дверь-лесенку. В самом деле, сразу же повеяло нешуточным холодом. Все завозились, натягивая свитера и куртки. Небо было ясное, но какое-то блекловатое, поодаль рядком стояли несколько АН-2 и АН-24 с выкрашенными в ядовито-оранжевый оттенок крыльями и украшенные такими же полосами от носа до хвоста. Совсем неподалеку Мазур, первым спустившийся на бетонку, увидел стандартное здание аэровокзала — унылый серый ящик со стеклянной стеной, украшенный по карнизу буквами Т И К С О Н. Вокруг простиралась необозримая темно-зеленая равнина, до самого горизонта. В общем, на краю географии оказалось не так уж и жутко. Бывали места и угрюмее.

— Пошли, — распорядился Кацуба. — Не будут нам автобусов подавать…

Подхватив объемистые, но не особенно тяжелые сумки, они гуськом двинулись к вокзалу, казавшемуся безлюдным и вымершим, словно замок Спящей Красавицы.

Когда оказались внутри, сходство со знаменитым сказочным объектом еще более усилилось. Обширный зал был практически пуст — сидели за стойкой две расплывшиеся фемины в синих аэрофлотовских кительках, у входа меланхолично попивала баночное пиво компания из пяти мужичков (рядом с ними лежала груда выцветших рюкзаков и лежала спокойная серая лайка) да уныло бродил по залу милицейский сержант.

Прибытие новых лиц, конечно же, стало нешуточным развлечением для всех старожилов, включая лайку. Впрочем, взоры в основном скрестились на яркой, как тропическая птичка, девушке Свете, каковую всеобщее внимание ничуть не смутило.

— Сидим, — сказал Кацуба. — Ждем встречающих. Кто хочет, пусть пьет пиво, зря, что ли, столько упаковок тащили… В самом-то деле, что делать интеллигентным людям, прилетев на край земли? Пить пиво…

Шишкодремов принялся откупоривать банки, с большой сноровкой дергая колечки, далеко отставляя руку, чтобы не капнуть на черную шинель. Мазур от нечего делать стал настраивать дешевенькую гитару, прихваченную ради доскональности имиджа, — бородатые интеллигенты, помимо пива, должны еще брякать на гитаре, сие непреложно…

— Баяна не взяли, — грустно сказал Кацуба. — Изобразил бы я свою коронную, с которой «Юного барабанщика» слизали…

— А как тебе вот это? — спросил Мазур. — Опознаешь? — и легонько прошелся по струнам.

The nazis burnt his home to ashes,

His family they murdered there.

Where shall the soldier home from battle,

Go now, to whom his sorrow bear?[2]

— Погоди-погоди-погоди… — Кацуба нешуточно удивился. — Мотив мне странно знакомый… Да и словечки… Ежели в обратном переводе…

— Последний куплет, — хмыкнул Мазур.

The soldier drank and wept for many,

A broken dream, while on his chest,

There shone a newly-minted medal

For liberating Budapest.[3]

— Ну ничего себе, — покрутил головой Кацуба. — Это что же, и «Родная хата» у нас слизана с импорта?

— Да нет, — сказал Мазур. — Это я так… развлекаюсь.