Схолариум - Клаудия Грос

Город предоставил в распоряжение Касалла дом возле больницы Святого Андреаса, довольно близко от схолариума. Они шли быстро, как и велел приор, и добрались до залитого вечерним солнцем здания буквально за четверть часа. Потянули за шнурок от звонка. Никакого ответа. Внезапно кто-то закричал. Оба студента испуганно подняли глаза на закрытые окна, из-за которых через небольшие промежутки времени доносились крики и стоны.

— Это женщина, — прошептал Лаурьен, подойдя ближе к входной двери.

Домициан кивнул:

— Да, это его жена… жена магистра. Не обращай внимания, делай вид, что ничего не слышишь. Сейчас нам откроют, а мы как будто знать ничего не знаем.

И правда, дверь открылась. Служанка предложила студентам войти. Она провела их в кабинет магистра и попросила немножко подождать. После этого шмыгнула обратно на кухню. Лаурьен осмотрелся. На столе было свалено штук двадцать книг. Но сделать несколько шагов, чтобы прочитать названия, он не осмелился, стоял не шевелясь. Снова раздался крик.

Домициан подошел к столу и провел указательным пальцем по обложке:

— Это Цицерон. «De invention»[14]. А вон, видишь, — он показал на другую книгу, — «О логике» Боэция[15].

Лаурьен растерянно кивнул. Как только Домициан может делать вид, что ничего не слышит, что понятия не имеет об этих жалобных стонах наверху?! А ведь они доносятся как будто с небес! И вдруг стало тихо, а затем раздались шаги по лестнице над ними, и вскоре дверь открылась.

Перед ними стоял Касалл.

— А, господа студенты, вы пришли за «Оратором». А ты наверняка новенький. Лаурьен, если не ошибаюсь?

Лаурьен весь сжался. У Касалла было восковое лицо, распухшее и напоминающее маску. Кожа словно посыпана белой пудрой. Магистр пристально смотрел на Лаурьена своими черными глазами.

— Я буду преподавать тебе trivium: грамматику, риторику, диалектику.

Касалл отвернулся и принялся искать на столе «Оратора», наконец обнаружил его и с многозначительной улыбкой протянул Домициану:

— Глаз с нее не спускай. Обычно ее держат на цепи в библиотеке, как собаку на привязи, — он засмеялся, — а то, что приходится держать на цепи, как правило, таит в себе опасность, потому что умеет кусаться и наносит людям телесные повреждения. А теперь идите.

Они развернулись и вышли из комнаты. Лаурьен все время прислушивался. Криков больше не было.

Как раз в тот самый момент, когда Домициан и Лаурьен оказались на улице, одновременно зазвенели все колокола. От этого трезвона закладывало уши. Две служанки ругались, стоя у дверей, а две монахини с благоговейными песнопениями направлялись в сторону церкви Святого Андреаса. Лаурьен заткнул уши. Его латинская школа располагалась в крошечном городке, а Кёльн, с его деловой суетой и гвалтом, казался ему огромным.

Пока они шли к схолариуму, Домициан все время крепко прижимал книгу к плащу.

— Ну и какое у тебя сложилось о нем впечатление? — Задавая этот вопрос, Домициан не смог удержаться от сарказма.

— О ком?

— О Касалле. Как ты думаешь, он многому тебя научит?

— Не знаю… Домициан… — Лаурьен остановился и схватил спутника за рукав: — Это и правда была его жена, это он жену бил?

Домициан кивнул, и тут вдруг Лаурьен заметил, что в его лазоревых глазах появилась какая-то злая горечь.

— Да. Об этом знают все. Это у него такой способ выявлять, что есть ложь, а что — истина. Но он имеет полное право. Фома Аквинский[16] говорит о тройном несовершенстве женщины; ее следует правильно воспитывать, потому что у нее есть воля, но нет способности к познанию, как у животных. Понятно?

Лаурьен ничего не понял, и Домициан мрачно добавил, что в Кёльне человек сталкивается с абсолютно новым взглядом на мир. Скоро он и сам это заметит. Лаурьен кивнул. Безусловно, пока еще у него не сложилось собственного представления, но ведь именно поэтому его сюда и послали. Чтобы он научился правильно смотреть на мир.

Чуть позже он беспокойно метался в своей постели и прислушивался к чужому дыханию, в ушах у него все еще гремели звуки прошедшего дня: колокола, крики, голос Касалла. Только теперь он осознал, что этот голос все время звучал у него в голове. Странный голос, всё на одной ноте, — тон, который никогда не меняется.

— Лаурьен? Ты спишь?

К нему повернулся Домициан, кровать которого стояла рядом.

— Нет.

— Когда не можешь заснуть, каждый раз задавай себе вопрос «А чему я сегодня научился?» Это помогает отправить закончившийся день в прошлое. — Домициан натянул одеяло себе на голову.

Лаурьен кивнул, хотя собеседник не мог этого заметить, потому что в комнате было очень темно. А сегодня он научился чему-нибудь, чем можно закончить день? Впечатлений оказалось бесконечно много, они метались в его голове, словно курицы по двору. Нет, сегодня он не научился ничему. Он наконец-то добрался до места, а больше и сказать нечего. И тем не менее Лаурьен почувствовал, как постепенно на него наваливается усталость. А ведь он уже узнал, что пока еще не умеет правильно смотреть на вещи. Лаурьен зевнул и повернулся на бок. А как же правильно смотреть на эти самые вещи?

Студенты ушли. Она сидела совсем тихо. Дрожала и ждала, что будет дальше. Но он не возвращался. Она слышала, как он возится внизу, и неотрывно смотрела на дверь. Если Барбара, служанка, принесла ему бутылку вина, то он сейчас напьется и уснет в кабинете, прямо над своими книгами.

Софи расслабилась. Окна были открыты, снова зазвенели колокола. Она уловила и пение монахинь о чудесных деяниях Христа, который, наверное, забыл, что пока еще существует на свете она, Софи, сидящая на своей кровати в рубашке, пропитавшейся стекающей по спине кровью. От крови ткань стала совсем теплой. Нужно раздеться, потому что пятна не отойдут, если их сразу же не смыть холодной водой. Но Софи продолжала сидеть неподвижно и слушала пенис колоколов. Теперь к их трезвону подмешивался посторонний звук Дверной звонок.

Видимо, одна из ее сестер. Хотя Касалл наверняка скажет, что его жена устала и уже легла. Когда начались эти побои и унижения? Она помнила, пусть и очень смутно, что раньше Касалл был хоть и строгим, но добродушным. Но с тех пор прошло два года. Целая вечность.

На латыни Софи говорила и писала как на родном языке, потому что в юности покойный отец разрешал ей учиться, сколько она захочет. А потом она вышла замуж за Касалла, магистра septem artes liberates, который был много старше ее. Когда он уходил на свои лекции или диспуты, Софи привыкла проводить время, читая книги, грудой сваленные на столе в его кабинете. Нередко мужа не было дома с утра до позднего вечера, поэтому читать можно было очень подолгу. Сенека, Цицерон, Аристотель, Порфирий… Вся палитра древних философов от корки до корки, а потом еще комментарии Альбертуса Магнуса[17] и Боэция. У Касалла было достаточно книг, чтобы утолить ее жажду знаний. Сначала Софи делала это тайно. Она отмечала закладками места, где у Касалла были открыты книги, и он понятия не имел, как жена проводит свое время. Но однажды вечером он сидел над одним из трактатов и пытался решить философскую задачу. С лупой в руке, низко склонившись над трудом Фомы Аквинского, он бормотал себе под нос, время от времени поднимал глаза, пытаясь ухватить новую мысль, и вдруг, повернувшись к Софи, процитировал на латыни: «Не тот хороший человек, у кого хорошая сила познания, а тот, у кого добрая воля».

Софи замерла. До сих пор он ни разу не обращался к ней на латыни.

— Это вопрос? — осторожно спросила она.

Он настолько погрузился в свои мысли, что даже не заметил, как заговорил с ней. Может быть, решил, что дискутирует с одним из своих студентов.

— Здесь явное противоречие. Слушай: в «Questiones»[18] о добродетелях вообще Фома Аквинский говорит именно так, но в другом месте утверждает, что интеллект благороднее, чем воля, и тут он близок к Аристотелю.

— Значит, «хорошо» и «благородно» для него не одно и то же, — сказала Софи. — А в чем разница между «хорошо» и «благородно»?

— Ее нет, — удивленно произнес Касалл, как будто не решив, что поразило его больше — слова жены или само противоречие. — Ее нет, — повторил он раздраженно, захлопнул книгу и вышел из комнаты.

С тех пор она читала не таясь. Оставляла в книгах свои закладки и, когда он возвращался, спрашивала, что они сегодня разбирали. Отвечал он кратко и явно недовольно, но никогда не позволял себе грубости. Иногда бормотал, что они читали комментарии или о душе, этим она вполне удовлетворялась и планировала на следующий день прочитать те же самые главы. Но кое-что бросалось в глаза больше, чем оставленные ею закладки: чем дольше она читала, тем лучше могла следовать за ходом его мыслей, и казалось, это отвращает его сильнее, чем тухлая рыба. Однажды он как будто решил ее испытать и задал прямой вопрос, а она почувствовала страшную гордость, даже не догадываясь, что балансирует на канате. Как сомнамбула. Он вернулся к уже упоминавшемуся противоречию между двумя утверждениями Фомы Аквинского и за ужином как бы между прочим сказал: