Пампа блюз - Рольф Лапперт

Сельма, моя бабушка, тогда уже бросила деда, и Генриетта, его сестра, с апреля по октябрь помогала ему в саду и по дому. В зимние месяцы она жила в доме у Курта, готовила и обстирывала его. Генриетта всегда баловала меня, как принца, пекла мне каждое утро блинчики и сшила из зеленого фетра шляпу Робин Гуда, а еще смастерила из пустых коробок из-под стирального порошка шлемы для полетов в космос. Она была большой и круглой, как дерево рядом с сараем, с верхушки которого я мог, вооружившись дедовским биноклем, увидеть даже Киргизию или Индийский океан. Она давно уже умерла от аппендицита, но мне до сих пор ее не хватает.

Анна выносит со склада какой-то товар и ставит его на стойку. Хотя она всегда выглядит уставшей и немного грустной, она все равно очень красивая. Несколько лет назад я был влюблен в нее, как только может быть влюблен мальчишка во взрослую женщину, но сейчас страсти улеглись. Я каждый раз немного нервничаю, когда вижу ее в рабочем голубом халате, но я больше не заикаюсь и не покрываюсь потом. Все это теперь делает за меня Йо-Йо, человек, живущий в своем мире, в кинофильме, где Анна — его жена, где нет ее настоящего мужа Георгия, сумасшедшего русского.

Иногда я спрашиваю себя, почему Анна не сбежит отсюда. Она единственная женщина в нашей жалкой дыре и заслуживает лучшей участи, чем работать в этом пыльном магазине и жить с этим несчастным Георгием, который вечно торчит дома, беспробудно пьет и то и дело умудряется поранить себя ножом. Масловецки говорит, что смысл брака заключается в том, чтобы держаться вместе, даже если возникают проблемы. Но сам он никогда не был женат. Что он в этом понимает?

— Привет.

Анна достает из банки нугу и дает Карлу.

— Спасибо.

Карл вертит лакомство в руках и благоговейно смотрит на него перед тем, как закрыть глаза, сложить губы трубочкой и осторожно откусить кусочек. Мне приходится отводить взгляд, потому что Карл в этот момент выглядит как полный придурок. Он похож на тронувшегося умом отшельника, которого раз в год навещает добрая фея из сказки, чтобы угостить его любимым лакомством, или на диковинного грызуна, нашедшего нечто особенно вкусное.

Анна задергивает занавеску, отделяющую парикмахерский уголок от остального магазина, и моет руки. Карл садится на стул. Только тогда я замечаю, что забыл снять с него шлем, и быстро исправляю оплошность.

— Как твоя нога, Карл? — спрашивает Анна, прилаживая к нему воротничок из белой бумаги.

— Да, — говорит на это Карл.

Мне кажется, когда он поглощен своей нугой, голова у него полностью отключается.

— Да ничего, — отвечаю я за него.

Анна хихикает. Она закутывает Карла в цветную накидку с каким-то невероятным рисунком и завязывает ее на спине. Она смотрит на меня, будто ждет чего-то.

— Нога. Ничего.

Она улыбается, делает нервное движение рукой, словно отгоняя назойливое насекомое.

— Да, конечно. Нога в порядке. Да.

Я улыбаюсь в ответ, но Анна уже отвернулась, чтобы взять с полки расческу и ножницы. Я беру журнал, усаживаюсь на стул у окна и делаю вид, будто читаю. Анна рассказывает Карлу какую-то историю, наверное, из газеты, которая постоянно приходит в деревню с двухдневным опозданием. Она знает, что Карл плохо понимает ее, но все равно разговаривает с ним, спокойно, и почти нежно, и слишком тихо для его старческих ушей. Карл сидит неподвижно, как истукан. Он запихал себе в рот остатки нуги и время от времени издает низкие гудящие звуки.

У Германа Людерса, владельца карьера, была жена, Ильзе, и дочь. Грета была противной тощей девчонкой, младше меня на год, но поскольку, кроме нас двоих, во всей округе больше детей не было, на каникулах мы много времени проводили вместе. Рядом с карьером нам играть не разрешали, так что для игр оставался только сад Карла. Я показал Грете место, где можно установить связь с другой стороной мира, — мое дерево и обломки самолета, но она боялась испачкаться и считала, что как-то странно лезть в пустую дождевую бочку и, сидя внутри, воображать, что тебя варят в котле каннибалы. Больше всего ей нравилось быть стюардессой, которая выживает после крушения самолета в джунглях и ухаживает за раненым пилотом. Роль которого, разумеется, играл я. Грета бинтовала мне голову, руку или ногу и требовала, чтобы я стонал от боли, — тогда она могла меня утешать. Так делали в фильмах, которые она смотрела. Я не любил просто лежать, как раненый, и смотреть, как Грета закатывает мне рукав или штанину, мне не нравилось, когда она вытирала мне платком «пот» со лба. Тогда я еще не знал, что за все эти годы ни разу не поцелую девчонку, а то бы решился на поцелуй, может быть. Неважно, что у нее узкие потрескавшиеся губы и она противная.

Иногда Грета мне снится. Сон каждый раз повторяется: самолет, на котором мы летим, разбивается в джунглях, прямо как в наших играх. Я лежу на земле, а Грета вытирает мне лоб платком. Вдруг я вижу, как к ней сзади ползет змея. Я хочу предупредить Грету, но не могу произнести ни слова, и вот змея обвивается вокруг ее шеи. Я пытаюсь пошевелиться, но не могу. Ее зрачки становятся все шире, открытый рот вдруг превращается в пещеру, темную шахту, в которую я падаю. Я чувствую, что лечу, и просыпаюсь перед самым ударом о землю.

В журнале и почитать нечего. Какие-то известные люди то женятся, то снова разводятся. Знаменитости постоянно что-то выкидывают: садятся пьяными за руль или выбрасывают телевизор из окна гостиничного номера. Иногда я читаю газету, примерно раза два в месяц. Чаще смысла нет. Все равно ничего нового не происходит. Нам в Вингродене не обязательно быть в курсе, потому что Земля и без нас вертится. И потом, существует телевидение. Если где-нибудь упадет метеорит или начнется война, уже через три минуты свежачок попадет в новости. У Карла есть телевизор, я хорошо помню, что он уже стоял в гостиной, когда мне было пять. Телевизор черный и огромный, и нужно садиться перед самым экраном, чтобы картинка не рябила. В грозу или метель, когда антенну засыпает снегом, ящик отказывается работать совсем, ни один из трех каналов толком не ловится. Боюсь, он скоро испустит дух и сделает это раньше, чем моя мать привезет нам новый телевизор, который она обещала мне почти два года назад.

Я слышу, что Георгий дома, только когда Анна кладет расческу и ножницы на полку под зеркалом. За столько лет я мог бы давно уже привыкнуть, но я все равно каждый раз пугаюсь его рева. Даже Карл, которому давно пора купить слуховой аппарат, смотрит на меня со своим особым выражением вселенского ужаса. Когда с треском перегорает лампочка, хлопают ставни на ветру или в поле перед домом ударяет молния, он всегда так смотрит. Будто ждет, что я все исправлю: заменю лампочку, закрою окно, отменю грозу.

— Прости, — говорит Анна и выходит на улицу, по которой, шатаясь, бредет Георгий и, размахивая руками, без остановки выкрикивает хорошо знакомые мне две фразы по-русски.

Анна знает русский и как-то перевела для меня эти фразы: «Бегите!» и «Прячьтесь!». Георгий воевал в Чечне и с тех пор тронулся умом. Никто в деревне не понимает, как Анна может жить с ним.

— Она скоро вернется, — говорю я Карлу и улыбаюсь, чтобы он отлип от окна.

Карл кивает и снова принимается за нугу, одновременно рассматривая себя в зеркале.

Анна и Георгий познакомились восемь лет назад в Гамбурге, где Анна работала медсестрой. Вообще-то училась она на парикмахера, но со временем ей надоело стричь людей, и она прошла курсы медсестер, сначала при домах престарелых, а потом — в больнице святой Марии. Георгий бежал из России через Латвию, по Балтийскому морю, и тоже оказался в Гамбурге. Какое-то время он работал в порту, конечно нелегально, там он в один прекрасный день сломал себе руку, и ему понадобилась медицинская помощь. Георгий не хотел в больницу, потому что не имел вида на жительство в Германии, но коллеги все равно отвезли его к врачу. Когда рука зажила, ему предстояло покинуть страну, и тогда Анна вышла за него замуж, чтобы он смог остаться. Она говорит, что в войну Георгий пережил ужасные вещи, потому и начал пить. Поначалу все было не так страшно, утверждает Анна, и жили они вполне счастливо. Но память — такая штука: некоторые люди со временем забывают все самое плохое, у других, наоборот, память обостряется.

Я подхожу к окну и смотрю на улицу. Анна пытается утихомирить Георгия, берет его за руку, говорит с ним. Сначала Георгий молча глядит на нее, потом отпихивает в сторону и ковыляет дальше. И вот он уже снова выкрикивает свои две фразы. Он настолько не в себе, что даже не замечает, что на улице, кроме него и Анны, больше никого нет. Анна следует за ним, хотя знает, что не может помочь Георгию, и вскоре они оба исчезают из вида.

Я оборачиваюсь. Карл все еще сосет кусочек нуги, который стал заметно меньше и уже не так выпирает за щекой. Ждать возвращения Анны бессмысленно, сегодня она не дострижет Карла и не побреет его. Мы уже ждали ее вот так однажды. Почти час просидели, прежде чем она вернулась, к тому же у нее так сильно дрожали руки, что она порезала Карла бритвой.