Последняя пуля - Герман Дробиз

Так и происходит. Идут годы. Сырость покрывает меня незаживающими язвами. Я жива только воспоминаниями: полет, синее небо, цветущая поляна, стихи… Мое горячее дыхание плавит крыло бабочки, снова — небо…

Я никогда не увижу небо. Годы идут. Десятки? Сотни? Не знаю.

Но вот, с некоторых пор, начинаются слуховые галлюцинации. Знакомые звуки: рев двигателей, лязганье металла. Они глухо доносятся сквозь толщу земли. Нет, это не галлюцинации! Однажды земля вздрагивает; внезапно — мощный сдвиг, подъем, падение — рушится туча земли, песка и пыли, и среди этих частиц падаю я. Потом все успокаивается, пыль садится, и я вижу… небо!

Господи ты боже мой, я вижу небо. Я лежу на гребне земли, сброшенной ковшом экскаватора. Местность неузнаваема. Лесной поляны нет и в помине, — с высоты гребня открывается вид на оживленную городскую площадь. Громоздятся многоэтажные здания, снуют пешеходы, поток автомобилей огибает сквер в середине площади, а над ним на высоком постаменте стоит высеченная из камня фигура. Что-то знакомое чудится в ее облике. Вывернутые за спину руки.

Округленный в крике рот. Позвольте, позвольте…

Это он. Значит… Значит, это был герой. Герой, оказавшийся достойным памятника. Он, стало быть, погиб геройской смертью. И эту геройскую смерть устроила ему я. Можно гордиться причастностью к историческому событию. Да, но не означает ли существование памятника и прекрасного города вокруг него, что тогда победили не те, кто послал меня, а — эти? И, следовательно, я как аргумент оказалась несостоятельной… Ах, поймала я, если бы тогда победили Наши, сейчас, возможно, на этом постаменте стоял бы памятник мне, геройски погибшей пуле! Мне стало очень грустно. Потускнела радость возвращения к жизни, к солнечному свету, человеческим голосам…

Мальчуган взобрался на вершину гребня, сел, снят, сандалии и принялся вытряхивать из них землю. Потом он увидел меня. Цепкие пальчики поднесли меня к его глазам, любопытным и приветливым. Рот округлился, теплая струя воздуха сдула с моих боков прилипшие к ним крошки. Как давно я не чувствовала тепла, как стосковалась по нему.

Он подбросил меня на ладошке и одобрительно произнес:

— Тяжеленькая!

Так я стала частью его богатств, разместившихся в кармане штанишек.

Вместе со мной здесь осколок цветного стекла, шестеренка из часового механизма и кубик игральной кости. Всех нас мальчуган искренне любит, но я ему особенно нравлюсь. Однажды он даже чмокнул меня губами. Я, если так можно выразиться, от души рассмеялась. Если б он знал, кого целует! Если б видел меня, когда я проламывала ребро, рвала сердечную мышцу тому, к го стоит сейчас на площади… Кстати, худо пришлось бы мне, если бы он уже тогда был из камня. Но тогда он не был из камня…

Если рассказать тебе об этом, мальчуган, ты, может быть, и не поверишь.

Ты так далек от всего этого, как далека эта площадь от той поляны. Между тем она я есть та поляна — просто ее обставили зданиями и покрыли асфальтом, а теперь роют метро. Эхо выстрелов давно рассеялось; умерли те, кто стрелял, и их офицер, сидевший на складном стуле; сгнил и стек, которым он похлопывал по сверкающим голенищам сапог — но пространство осталось тем же самым. Моя трасса прошла бы теперь через струи фонтана, устроенного на краю площади, или через брошенный детьми мяч, через растопыренные руки, устремившиеся к нему… Через моего мальчугана. Ха-ха, может быть, как раз через его карман, где я сейчас валяюсь безопасной игрушкой, позвякивая о стеклышко. Вот здесь я прошла бы, горячая, злая; прожгла бы тонкий холст, впилась в кожу, прорубила артерию, и алый фонтанчик проклюнулся бы и забулькал с голубиным воркованием!

Пустые, пустые мечты… Спокойны пешеходы, выправка у мужчин спортивна, но не более, детские игры азартны, но безмятежны, и постоянно приветлив взгляд мальчика.

Однажды, когда он играл со мной, возле него остановился прохожий. Он долго разглядывал меня, потом произнес:

— Старинная вещица…

И пошел дальше, молодой, сильный мужчина, в расцвете призывного возраста.

С тех пор я потеряла покой. Все пытаюсь вспомнить его интонацию, угадать, сказал ли он это иронически или серьезно. Что ж, успокаиваю я себя, годы пронеслись, технический прогресс имел место, у моих сестер иной вес, калибр, более совершенная форма. Именно это он, видимо, и имел в виду, назвав меня «старинной».

Но против воли ужасная догадка зреет в душе. А что, если за долгие годы, проведенные мною во мгле и сырости, в небытии, что-то изменилось в мире? Что, если придумана какая-то замена мне как самому вескому аргументу в вековечной вражде людей? А вдруг они о чем-то договорились без меня? И уже не рождаются мои сестры, горячие капли свинца с врожденным чувством долга.

И, может быть, я последняя из них и единственная. Единственная и последняя, кто может рассказать о выстреле, о чудесной силе, пославшей меня по спиральным бороздам, об изумительном полете из тесноты ствола в еще большую тесноту человеческою сердца…