Станцуем, красивая? (Один день Анны Денисовны) - Алексей Тарновицкий

— Поездка… — обреченно говорит Павлик и громко зевает.

— Поездка по железной дороге, — кивает мать. — От станции к станции. Ту-ту-у! Что у нас сегодня? Арифметика, русский…

— И собрание. Родительское. Светлана Константиновна сказала, что если вы опять не придете…

— Господи, чуть не забыла! Славик!

На этот раз важность предмета обязывает ее посмотреть на мужа, что Анька и делает, по возможности, впрочем, ограничивая время прямого зрительного контакта. В Славиных глазах торчит все тот же немой вопрос: «У нас ведь всё в порядке, правда?» Вот ведь зануда… хватит, проехали!

— Славик, сегодня ты идешь на родительское собрание, — объявляет она тоном, не терпящим возражений.

Павликино восторженное «Ура, папа!» и недоуменное Славино «Почему я?!» сливаются для Аньки в одно восклицание, неприятное сразу в нескольких смыслах.

— Потому что ты! — раздраженно произносит она и теперь уже не отводит взгляда.

Теперь уже на вопрос, всё ли в порядке, можно ответить твердо и отрицательно. Теперь уже есть повод.

— Потому что я иду зарабатывать отгулы в дружину. Потому что иначе нам не вывезти ребенка на юг. А на юг ему, как тебе хорошо известно, жизненно необходимо. Потому что…

— Да ладно, ладно, — машет руками Слава. — Разве я против? Надо, значит надо. Что ты сразу…

Он огорченно крутит головой. Теперь ему окончательно ясно, что далеко не всё в порядке. А может, даже и всё не в порядке. А ведь еще ночью казалось, что отношения налажены…

Анька сгружает посуду в раковину и бежит одеваться. Она выходит из дома раньше всех. За нею с пятнадцатиминутным интервалом — Слава. Последним, с ключом на шее, как теленок с колокольчиком, отправляется в школу маленький Павлик. Его уход контролирует соседка по лестничной площадке Розалия Давыдовна, одинокая пенсионерка. Она же встречает мальчика после занятий, кормит обедом и осуществляет общий присмотр. Поскольку интеллигентная Розалия Давыдовна отказывается брать деньги за банальное сидение с ребенком, предполагается, что параллельно она обучает Павлика игре на фортепьяно. Поэтому Соболевы платят ей как будто за уроки музыки, хотя Павлику медведь на ухо наступил. Такой вот дурацкий выверт. А что поделаешь? Куда денешь ребенка до позднего вечера?

— Я ушла!

Хлопает дверь.

2

Перегон «Путь к коммунизму»

Хлопает дверь. В принципе, можно вызвать лифт, но не хочется ждать, а пуще всего — лезть в его исцарапанное, исписанное скабрезностями, воняющее мочой нутро. Да и вообще страшно девушке в лифте одной. Лучше уж топотком по лестнице. Третий этаж, это мы мигом, как в юности. А впрочем, почему «как»? Выскочив из квартиры, Анька ощущает себя не старше, чем в ранние институтские годы. Рука в варежке славно скользит по пластиковым перилам, ноги прыгают через две ступеньки. Вжик! — крутой поворот! — сумка описывает плавную дугу перед отвисшей от удивления челюстью мусоропровода — и снова вжик! Вжик! Какие ваши годы, Анна Денисовна!

На выходе из парадной — кодовый замок, пребывающий в перманентно сломанном состоянии. Периодически посланцы домкома ходят по квартирам, собирают деньги на ремонт. А зачем? Ремонтируй не ремонтируй — все равно сломают. Ну и ладно, подумаешь. Сколько времени жизни мы проводим на лестнице? Минуту в день? Невелика беда, в сутках минут много, одну-единственную можно и перетерпеть.

Улица встречает Аньку мрачнее некуда. Декабрьский Ленинград это вам не какой-то загаженный подъезд, его не проигнорируешь. Восьмой час утра, а в мире тьма-тьмущая. Фонари стоят, нагнувшись, как будто вот-вот блеванут. И есть от чего: внизу чавкает мерзкая слякоть неопределенного цвета, какой можно встретить только здесь, в декабрьском Питере. Но слякоть еще ладно, куда хуже то, что под нею. Там притаилась черная ноздреватая от соли ледяная корка, именуемая в просторечии наледью. Наледь — это от слова «лед», но разве похожи на лед эти отвратительные струпья адской питерской зимы? Разве лед может быть черным? Нормальные ледовые наросты зовутся гололедом, а не наледью. Гололед — что за чудное слово! Во-первых, «голо» — это уже вызывает хорошие ассоциации у понимающего человека. Во-вторых, «лёд» звучит практически как «лёт»: гололед, самолет, полет. Полет — это красиво. Гололёт. Полет в голом виде, как красавица Маргарита у Булгакова.

А наледь — тьфу! Наледь похожа на «нелюдь» и правильно похожа. С людьми подобная гадость не уживается, сколько ее не соли. Как Анька ни бережется, но каждую зиму падает как минимум раза четыре, и хорошо если дело обходится лишь ушибами. А безнадежно испачканная грязью одежда? А рассыпанная, разбросанная по тротуару и мостовой добыча — драгоценные мандарины для Павлика, конфеты к празднику, консервы из набора? А вдребезги разбитые банки с болгарскими перцами, венгерскими огурчиками и румынскими помидорами? Нелюдь, как есть нелюдь!

В этот сезон ситуация обостряется тем, что у Аньки новая дубленка. Красивая, легкая, теплая, с восхитительной опушкой понизу. Дубленка стоила бешеные деньги; вспоминая об этом, Анька всякий раз испытывает угрызения совести ввиду зияющей прорехи, которую эта покупка образовала в семейном бюджете. Как дразнит ее главный остряк отдела Роберт-Робертино: «Свой-то зад прикрыла, а семья? Семья в чем ходить будет?» Вот ведь зараза, знает, как ужалить. Но много ли было в том Анькиной вины? Прежняя псевдокаракулевая шуба, в которой она честно отходила без малого шесть зим, не просто давно уже дышала на ладан, но и порвалась после попадания в очередную ловушку наледи-нелюди. Если бы еще по шву, то можно было бы починить, а так…

В любом случае, новая дубленка никоим образом не рифмуется с угрозой падения в грязь. Честно говоря, она вообще плохо рифмуется с Анькиным образом жизни. Женщина в такой вещи не должна вываливаться из парадняка с неработающим кодовым замком. Женщина в такой вещи должна, плавно покачивая бедрами, выходить из ярко освещенных врат роскошного отеля и, скользнув приветливым взглядом по толпе поклонников, садиться в поджидающий ее лимузин… или «кадиллак»? А черт его знает, во что они там садятся. Анька садится… — нет, не садится, а скорее берет штурмом желтый «Икарус» девяносто восьмого маршрута. Даже если дубленка чудом минует встречу с наледью, переживет ли она автобусную давку?

Не убьет ли столь ценную и деликатную вещь Анькин ежедневный «путь к коммунизму»? Так с легкой руки все того же Роберта в отделе называют дорогу на службу. Робертино на полном серьезе утверждает, что, приходя в отдел, он сразу оказывается в обществе победившего коммунизма.

— Вдумайтесь, чуваки, — говорит он в своей ленивой манере, растягивая слова и аристократическим жестом поднимая к глазам ухоженные ногти. — Лично я получаю тут полное удовлетворение всех своих культурных и прочих потребностей. Здесь можно вволю потрепаться о балете, кино и литературе, сыграть роскошный блиц в шахматы, забить фигурного козла на четыре конца и даже немного поработать — если, конечно, захочется. Последнее я упоминаю чисто гипотетически, поскольку пока что такого странного желания у меня не возникало. Что касается чисто телесных утех, то они с избытком покрываются нашими захватывающе интересными отдельскими пьянками, которые устраиваются как минимум раз в месяц по причине славных советских и личных праздников. В перерывах между ними меня всегда могут выручить близлежащие гастрономы, куда с похвальной регулярностью завозят питательный во всех смыслах портвейн. Наши дамы необыкновенно прекрасны, наши помещения теплы и приятны, а в курилке всегда есть у кого стрельнуть сигарету. Вдобавок ко всем этим удовольствиям здесь еще и платят! Нет-нет, дорогие мои чуваки и чувихи, по всем признакам речь тут идет о коммунизме, причем самом что ни есть натуральном, согласно заветам основоположников. Единственное, что меня слегка угнетает, так это путь к коммунизму, то есть дорога на работу. Два трамвая или автобус и метро, это вам не шутки. Но кто сказал, что путь к коммунизму должен быть легким?

Анька поспешает не торопясь, тщательно выбирая, куда шагнуть. До остановки идти ровно девять с половиной минут. По такой слякоти этого хватает, чтобы промочить ноги. После покупки роскошной дубленки заикаться о новых сапогах было бы верхом наглости, поэтому Аньке остается лишь поджимать пальцы и морщиться. Чертова соль никак не помогает против наледи, зато в два счета разъедает обувь. Разок прошла по улице — голенища в белых разводах, никакая чистка не поможет. Подруга Ирочка мажет свои итальянские сапоги дефицитным кремом для лица: мне, говорит, сапоги дороже морды. Можно понять.

Вот и остановка. Народ стоит слитно, кучно, черной грозовой тучей — не подступись. Ждут, косятся на соседей, держа наготове острые боевые локти. Каждый тут на взводе, как сжатая оружейная пружина. Каждый готов к отпору, к ссоре, к драке. Бр-р… Анька встает в сторонке, переминается с ноги на ногу, поджимая в сапогах озябшие пальцы подмокших уже ног. Болеть нельзя, слишком много дел. Она не ввинчивается в толпу — это опасно.