Современная русская литература: знаковые имена (статьи, рецензии, интервью) - Ирина Горюнова

Ощущение мира, ощущение себя малым сим, прозорливое ощущение, что в слабости есть сила, – свежесть и чистота восприятия весенним дождем льется на сердце. Интересны также стихотворения «Облако спустилось вниз», «А далее была любовь», «Прежде предпочитал ходить перпендикулярно горизонту», «Выброшенные через забор старые рваные штаны» и др. Противоречивость текстов, словно на весах вечности, – от прозрений до пошлости, в коей прозрений-то, собственно, не меньше… Разгадка очевидно в том, что это собрание АКТуальных текстов, где актуальность несколько отходит на второй план, выдвигая АКТ на первый. Насколько это продуктивно, целесообразно и даже коммуникабельно – решать читателю, сегодняшнему ли, завтрашнему… Я лишь высказываю сугубо индивидуальную точку зрения, и мне немного жаль того, что поверни, казалось бы, еще чуть-чуть грань стихотворения – и оно бы заблестело другим блеском, засияло другим знанием, другой ипостасью. Ну, нет так нет, на все воля творца.

Время поэта

Виталий Амурский «Тетрога теа». Франкфурт-на-Майне. Литературный европеец, 2007 г.

Новая книга Виталия Амурского «Тетрога теа», вышедшая в серии библиотеки журнала «Литературный европеец», пронизана тонкими нитями философских раздумий: о покинутой им родине, о поэзии, литературе в целом, об искусстве, об отношении к миру и взаимоотношениях с миром, о душе, о чем-то тайном, нашептанном в ночи неумолкающей музой.

Где-то печальные строки полны воспоминаний и тоскиПотемневшие вывески:«Парикмахер», «Портной»…Полетать бы над Витебском,Как Шагал молодой.В мягкой вате туманаНа вечерней зареУ стогов ЛевитанаПолежать на траве.

В тесной кухне московской,Под сухое вино,Поболтать о ТарковскомИ о польском кино.

Это уходящая эпоха могикан манит к себе своей величественностью и силой, разворачивая плечи в узком пространстве московских кухонь и коридорах памяти, заставляя и самому себе выставлять собственный счет, оценивать жизнь и выбранную дорогу:

Пока еще не пробил час финальный,Учись ценить, что даровал нам Бог:Провал небес и избранность дорог,И суету квартиры коммунальной.

Потрясающе искренни и виртуозно безыскусны строки Виталия Амурского, рисующего осень. Создается ощущение прозрачности, одухотворенности, визуальности художественного мазка мастера, который пишет свою неповторимую, не похожую на другие яблочную осень:

Золотистая, с легкой охрой,С белым инеем по утрам за окнами,С ветерком, обнажающим деревьев кроны,С туманами, дождиками или без оных.Кисло-сладкая. Яблочная. Печальная.С пирогами вчерашними да грузинским чаем,С лужами, на которых ледок хрупок,С дымками над крышами, как у стариков из трубок…

Льется и льется искусная вязь слов, увлекая за собой в патриархально-импрессионистскую чувственную осень прошлого, такую сказочную и недосягаемо прекрасную.

Размышления о природе сменяются наблюдениями за человеческой душой, практически за тождественностью человека и природы, схожестью их нравов:

В душе, как в храме, легкий мрак стоит.Такой же, впрочем, как стоит снаружи,Где через парк подвыпивший старикБредет, не замечая грязь и лужи.

И прорывается крик души, ностальгия по родине русского поэта, который, и живя в Париже, одном из самых красивых и лиричных городов мира, плачет откровенными словами, роняя драгоценные слезы полузабытых видений:

И грустное, и смешное не возвращается заново,А нынче над Парижем то звезды осыпаются,как известка,То что-то бормочет дождь губами Губанова,То из времен иных Поплавский маячитв венце из воска…

В строках поэта слышится русское наследие многих мастеров слова ушедших веков. При этом Амурский обладает исключительной силой собственного неповторимого стиля, хотя за его глубиной и исключительным даром мелькают тени Аполлона Григорьева, Иннокентия Анненского и многих других. Но многогранность и творческая неуемность заставляют поэта идти дальше, создавая философские граффити, наполненные потоком сознания и потрясающей графикой пророческих снов-откровений:

Страна глухонемых. Тетрадка в клетку.Стихов – признаний – ряд. Нелепы сны.Поставь в бутыль обломанную ветку.Быть может, лепестки увидишь до весны.

Полынно-горьки обнажающие скорбь строки Виталия Амурского, посвященные памяти поэта-авангардиста Геннадия Айги:

Помотался по миру русской речи виртуоз-сверчок.Из Московии в путь последний собрался домой —Нынче всем молчок,Шапки долой.

Поэзия Амурского – это сама жизнь во всей ее многогранности и многоликости, оркестровом звучании и соло. Горькая, вымученная, рожденная с болью и любовью к этому миру во всех его, порой неприглядных, проявлениях. Это время звучания слов, доносящихся через расстояния, как полет звука и света в космическом пространстве, летящих к этой земле. Авось долетят. Будут увидены. Услышаны. Поняты. Прочувствованы. Пока у поэта хватает «веры в слово, как в чудо».

ПЫШУ СТЕХИ, или Блаженны нищие словом…

Владислав Дорофеев «Вечерник». Авторский сборник. СПб.: Коло, 2007.

Звонит мне тут на днях главный редактор и говорит:

– Ира, мне нужна рецензия на книгу стихов в следующий номер журнала.

– Без проблем, – отвечаю, – схожу в магазин, куплю.

Заезжаю в один из крупнейших магазинов «Москва», и в мои руки попадается книга Владислава Дорофеева «Вечерник», выпущенная издательским домом «Коло» в 2007 году в Санкт-Петербурге. «Ну, ладно, пусть будет эта, – думаю, – какая разница, значит, судьба». В сведениях об авторе написано, что он поэт, писатель, журналист, работал главным редактором и директором ряда СМИ. Согласитесь, это о чем-то говорит и предполагает, что автор – человек достаточно культурный, талантливый, интересный.

По дороге домой листаю книгу, пытаюсь вчитываться в строки и прихожу в ужас. Предисловие, написанное лично автором, с самого начала запутывает своей псевдорелигиозностью и обилием повторяющихся слов, хаотичностью мыслей и перескакиванием с одного предмета на другой, а также чрезмерной пафосностью и многословием. Вот, например: «Поэзия – высшее из искусств, по одной простой причине, образ – это всегда азарт истины и ближние подступы к мировым законам… в основе поэзии – библейский язык небесного откровения, которое дается только людям крайне, предельно жертвенным, коими всегда были пророки, а в православной классификации – святые, преподобные отцы…» М-да, господа, неужели уважаемый автор претендует на звание пророка, пиша духовные стихи? И к чему такие высокопарные слова о поэзии? Ну ладно, в конце концов, у каждого свои недостатки, как говорил один небезызвестный миллионер в фильме «В джазе только девушки». Оставим в покое предисловие с его выражениями «ратная брань на жизнь и смерть», «хаос и бренность», «блаженны нищие духом» и т. п. и перейдем, наконец, к поэзии.

Первое же стихотворение приводит меня в ступор:

Монашеская песня (рапсодия)

Стелется тонкое марево —Тенью полощется крест,Золото лунное валится —Валится к нам с небес,

Звери безликие тянутся —Тянутся стаями вслед,Круг совершен без жалости —Грех превращается в бред.

Вот уж действительно, прости Господи, бред. Ну, начнем с того, что вряд ли израненного человека будет тянуть со двора, из дома, не пойми куда, ему бы в кроватку или на худой конец к врачу… И как может крест полоскаться? Это что – тряпочка? Вроде бы нет, гм. Какие звери, почему безликие, куда тянутся, что за непреходящий кошмар? Это что, ночь перед Рождеством? И почему грех превращается в бред? Судя по всему, контакт автора с реальным миром весьма и весьма затруднен, раз у него так все… непросто… Читая дальше, понимаешь, что не только со смыслом и восприятием бытия – с рифмами автор тоже не особо дружен, а иногда их попросту не существует: «никогда-двора», «марево-валится», «крест-небес», «тянутся-жалости», «сна-дня», «нежной и-надеждой», «душа-свеча», «гроз-звезд» и т. п.

Смущают меня также строки: «Стебли икон безвозвратно в тело мое прорастут», «Бьется в могильной раме сердце Угодника Николая», «Под невидимой луной пахнет потом и мочой», «Отказавшись от отцов, никогда не видел снов, – гадкий маленький горбун, импотент и подлый лгун», «Под брутальною звездой мой народ рожден лихой», «Все святые хороши – ты уж с ними не греши», ну и т. д. Короче, что ни строка, то перл… да еще какой!

Я понимаю, господа, что вы уже корчитесь от хохота, но тут есть одна проблема. Все это было бы очень смешно, когда бы не было так грустно. Книга продается в одном из центральных книжных магазинов города Москвы, и купить ее может любой покупатель. Цена вроде невысокая – 120 рублей, хотя для кого как, материальные средства у всех разные. Но если вы подаете нищему в метро 10 рублей, то это не значит, что вы готовы выбросить 120 рублей в помойку, а кроме как туда ее определить некуда. Подарить для хохмы Андрею Дементьеву на Новый год? Можно конечно, но он таких графоманов, думаю, пачками уже читал и рыдал над великим и могучим русским словом, используемым таким образом.