Собака пришла, собака ушла - Анатолий Ткаченко

— Все равно здесь хорошо, — сказала Аня, поняв, что нам долго ничего не дадут.

Вдруг я догадался, как надо поступить. Нет, не требовать «Книгу жалоб», не ругаться (после даже вина выпить нельзя будет: Аня-официантка сама напросится на скандал и вызовет милиционера, — время еще военное). Сделать надо вот что… Я встал, твердо прошагал к занавеске, вежливо распахнул ее.

— Прошу вас, — слегка поклонился буфетчице и воззрившейся на меня яркой Ане. — Еду на Север, в экспедицию. Получил подъемные. Вот с девушкой…

— Что же ты! — хлопнула себя по бедрам Аня-официантка. — И молчишь? Я же не вижу, дорогой товарищ. Заказывай!

Перед нами на столе возникли два фужера с шампанским, две рыбы-желтощека, два пирожка с капустой, два клюквенных киселя. Гора вкусной еды, и все сверх нормы, положенной по карточкам. У Ани выкатились глаза, хоть ладони под них подставляй, я вставил ей в руки фужер, слегка ударил в него своим. Она отхлебнула большой глоток шампанского, задохнулась, смигнула слезы.

— Ой, как бомба атомная!

Нам сделалось весело. Посмеиваясь, мы принялись за рыбу с пирожками, отщипывали кусочки, сколько кому было не жалко, бросали под стол Шарику. Он ловил на лету, щелкал зубами. Входили люди — матросы, офицеры с девушками, — рассаживались, дисциплинированно ждали, когда обслужит их толстая, ленивая Аня-официантка. А нам было хорошо: мы заняли лучшее место, дышали свежим воздухом, видели черную воду реки, и в фужерах у нас было еще вино.

Аня попросила меня придвинуться ближе, ей захотелось что-то рассказать. Я сел так близко, что чувствовал своим коленом ее колено, ловил ее дыхание, чуть пахнущее губной помадой, и почти ничего не понял. Остались такие слова: «госбанк… бухгалтерша… замуж… муж нашелся… обморок…» Но все равно кивнул Ане, засмеялся.

— Ничего смешного, — сказала она.

К нам подсел пожилой гражданин, очень упитанный, одышливый (видно, в войну не служил), с двумя крупными перстнями на левой руке. Он взял корочки прейскуранта, достал и нацепил на нос пенсне. И вдруг лицо у него осело на плечи, морщины сбежались на лбу в мелкую гармошку, пенсне спрыгнуло ему в ладонь… Он вскочил, и вместе с его криком: «Вы! вы!..» — раздался визг Шарика.

Мы тоже вскочили. Я не успел понять, в чем дело, как стул гражданина упал, сам он попятился от стола и выволок на белой полотняной штанине рычащего Шарика. Веранда задвигалась, захохотала, заохала. Я упал к ноге гражданина на колени, вцепился пальцами в горло Шарика, придушил слегка и оторвал его от штанины.

Поднявшись, сунул Шарика себе под мышку, а вокруг уже собралась толпа, галдела, сжималась теснее. Аня тоненько кричала:

— Собака! Ой, собачка!..

— Твоя собака? — жал животом гражданин. Он вполне ободрился, спокойно и брезгливо хмурился, будто ему только слегка досадили. Эта его уверенность напугала меня.

— Милицию надо! Чья же еще?

— Чего там, пустяки!

— Милая собачка…

— Звоните. Милицию!..

Я шагнул к деревянному барьеру веранды, перегнулся и бросил Шарика в темноту: там внизу — я помнил — росли мелкие кусты орешника и была густая трава.

Гомон стих. Одни засмеялись, радуясь моей находчивости, других это разочаровало, даже обидело: какой скандальчик назревал! Третьи… Третьи под шумок захватили Аню-официантку, увели к своему столику и поспешно заказывали ужин.

— Ну вот, — сказал кто-то, — человек, можно сказать, спас гражданина, а его же ругают.

— Так и бывает…

Аня стояла у барьера, заглядывала в темноту. Я взял ее за руку, повел к выходу. По пути сунул официантке все шестьдесят рублей, она кивнула: понимаю, мол, потому и о собачке промолчала, — и мы выскочили в парк.

Посмеялись, стоя на берегу у воды, вспомнили о Шарике. Бросились искать его. Обошли вокруг ресторана, покликали. Обшарили кусты, траву: может, притаился где-нибудь? Не нашли, не отозвался.

Аня всхлипнула.

— Брось, — успокоил я, — домой убежал.

Но сделалось грустно. Стало заметно, что очень темно — куда-то делись звезды, — сыро, беспокойно, диковато шумит вода. На буксирах хрипло кричали матросы, и было нехорошо их слушать: ведь они поплывут в низовье Амура, к морю, в шторма, и кто-нибудь из них может погибнуть.

Сели на скамейку, мокрую от дневной грозы, Аня сказала:

— Хожу по ресторанам, как… А мне готовиться надо. Мне обязательно надо поступить, — она чиркнула ладонью по своей тоненькой шейке, — мама велела. И в Москву хочу. Прямо до смерти… А ты что сказал ей, что она так быстро нам подала?

— В экспедицию еду, на Север.

— Молодец. А ты поезжай вправду, а? Вернешься отважным… — И совсем неожиданно, вздрогнув, как от холода, сказала: — Ой, сколько наших погибло…

Я проводил Аню домой (она жила в общежитии для эвакуированных), как можно быстрее зашагал к себе на окраину: мне надо было перебежать пять оврагов, пройти шесть увалов.

Дома я спросил у матери, прибегал ли Шарик. Сонная, едва подняв голову над подушкой, она ответила, что, кажется, был, хлебал в сенях воду. Было поздно, и я лег спать. Утром осмотрел сени, сарай, ближние кусты за огородом: может, Шарик ушибся, отлеживается? — но не обнаружил его. Не появился он и сутки спустя. На дежурство пришлось идти одному.

В обсерватории сразу заметили, что я без «хвостика», и каждый по-своему отнесся к этой перемене. Синоптик Макаров промолчал (у него был неудачным прошлый прогноз), сторожиха Скибина порадовалась: «Это же не псарня у нас — организация?», жена офицера строго сказала: «Собаке хозяин нужен» (все знали, что всю войну она продержала здоровенного бульдога, недавно он получил медаль), и только женщина-метеонаблюдатель (наверное, чтобы досадить офицерше) пожалела: «Ласковая собачка была».

Привычно отдежурил, исписав цифрами гору бумаги, собрав в нее погоду всей планеты Земли, — и спустился к Амуру, на пляж: здесь мы договорились с Аней встретиться.

Купальщиков было много, вся широкая полоса песка пестрела от маек, трусов, купальников. Сверкала, шумела вода. Кричали ребятишки. На буксире, уткнувшемся в берег, матросы крутили пластинки с лирическими песенками. Я не стал искать Аню, решив, что ее еще нет, но она подбежала ко мне откуда-то сбоку, как бы появившись из ничего, крикнула:

— Где собака?

Аня стояла передо мной в стареньком розовом купальнике — кое-где пробились дырочки — смотрела мокрыми и оттого очень большими глазами, нервно пританцовывая, и я сказал:

— Дома. Отдыхает.

— Честное слово?

Я разделся, побежал к воде, до устали наплавался. Потом мы лежали на горячем песке. Аня молчала. Я вспомнил вечер в ресторане, официантку, гражданина. Смеялся. Но смех у меня получался ненастоящий — я не умел хорошо играть, — Аня лишь слегка улыбалась. Я сыпнул ей на спину песку, она отодвинулась. Скрестила руки, положила на них голову. Долго, не мигая, смотрела на воду. Понемногу глаза ее закрылись.

Шумел, говорил, хохотал пляж. С буксира обрывками неслась музыка — вальс «На сопках Маньчжурии». Скрипели уключины лодки, кто-то за кем-то гонялся, задыхаясь, кто-то тоненько кричал: «Тону!» И в этом шуме, движении, неразберихе я почувствовал себя одиноким. Аня не двигалась. Теперь, в купальнике, она не казалась мне уж очень худенькой. У нее было гибкое, «экономное» тело (должно быть, занималась гимнастикой) и поэтому, наверное, она сделалась чужой, непонятной. Я поднялся потихоньку и пошел к воде.

Опять плавал долго, до устали — чтобы вконец выдохнуться, чтобы не осталось силы на грусть, обиду, чтобы вернуться веселым, беззаботным. Выбрался из воды, медленно пришел к месту, где лежала Аня, и не увидел ее. Не обнаружил платья, босоножек. На песке было крупно нацарапано:

«Ты обманул. Собака ушла».

Я поднялся в город, побродил по улицам, дважды прошел мимо общежития, после отправился в свой длинный путь на окраину, домой, и все рассуждал сам с собой:

«Ну и что из того, что я обманул? Я хотел сказать, что собака придет, но побоялся. Ты какая-то была не такая… Но ты же догадалась. Это же не обман. Да и собака может прийти. А если нет… При чем тут я? Собака пришла, собака ушла. Она не моя, не твоя. Может быть, она вернулась к хозяину. Может, ее подобрали и унесли, когда я бросил ее с веранды. Почему же ты рассердилась? Мы бы поговорили, разобрались. Ведь ты смеялась, когда я обманул официантку. Это же пустяки. И собака не самая лучшая, можно найти другую. Видишь, я совсем не виноват…»

Прошло одно, второе дежурство. Аня в парке не появлялась. Я пошел в госбанк, попросил вызвать ее. Женщина в милицейской форме долго не могла разобраться, кто такая Аня (фамилии ее я не знал), потом принялась неторопливо обзванивать все этажи, кому-то описывала меня (кажется, Аниной начальнице), и наконец сообщила, что Аня очень занята, выйти не может. На улице я остановился, глянул на фасад госбанка и увидел Аню: она четко мелькнула своим белым платьем в окне третьего этажа.